Синее море, белый пароход

Ее старенькое зеленое пальто было измято, лицо бледнее обычного. Но глаза сияли, как два синих камня. Мама оправилась от морской болезни и теперь вымещала на мне свою злость. С отцом-то не разговаривала. Лишь «да», «нет». Что за люди?.. Ну, я теперь от них не завишу. У них – свое. У меня – другое на уме. Завтра же надо написать письмо ребятам. Приедут – выроем пещеру вон там, на сопке, выше всех домов.

Я схватил легкий узел с табаком и потащил его вслед за отцом к трапу. Пока я дремал на солнышке, баржа перевезла всех пассажиров. Мы сели уже в полупустую.

На барже орудовали те два японца, в синих куртках с белыми иероглифами во всю спину.

Я глядел будто на берег, на море, на чаек, а сам зорко следил за японцами. От них всего можно было ожидать. Это ничего не значит, что они несколько рейсов до берега уже сделали и что один выпячивает в добродушной улыбке огромные зубы, а другой мурлыкает «Катюшу». Так же, наверное, улыбался доблестный генерал Сиродзу, глядя, как дедушку бросают в топку. «… Желаем полного успеха в строительстве и сохранении мира и порядка». Долго ли этим двоим утопить всех нас!

Катер потащил нашу баржу в бухту. Один из японцев стал за большое кормовое весло. Я следил, не направляет ли он баржу на волнолом. Мне показалось, что мы сейчас врежемся в бетонный цоколь под маяком. Я оглянулся. Все спокойно разглядывали городок. Семен объяснял бабушке:

– Японцев кормит море… Рыба, морская капуста, осьминоги, ежи, трепанги…

– Осьминоги, поди, склизкие?

Смоляной борт баржи коснулся короткой тени маяка. Над башней косо взлетели чайки. У меня отлегло от сердца.

– Гера, смотри, какая птица! – закричал Юрик и дернул меня за рукав шинельки.

На волноломе, у ступенчатого подножия башни, стояла белая птица на длинной красной ноге. Птица поджала другую ногу и, сгорбившись, глядела в пенную воду прибоя.

Я мигом выдернул из кармана рогатку, зарядил свинцовым шариком, поднял ее на уровень глаз и саданул по птице. Она подпрыгнула, трепыхнула крыльями и упала за волнолом.

Баржа вильнула кормой в разные стороны. Японец за веслом что-то прокричал второму. Тот подбежал к нам со сжатыми кулаками.

– Росскэ маренький худо! – закричал он. Глаз его не было видно в узких щелках. Там только проблескивало что-то.

Я натягивал и отпускал пустую рогатку, натягивал и отпускал. Резина больно хлопала меня по пальцам. Но я терпел. Я только не понимал, почему и японцу жалко птицу?

– Ладно тебе, – сказал отец японцу и загородил меня. – Раскудахтался из-за какой-то цапли.

– Не окно же разбил, – поддержал отца Рыбин. – Птица ничья, дикая.

– Грех какой, господи, – с укором посмотрела на меня бабушка. – Отец иконы жжет, а сын птиц бьет.

– Кровь они пьют мою, – пожаловалась мама.

– Журавль – священная у них птица, – сказал Семен и отнял у меня рогатку. – Все равно что у нас голубь… Так дело не пойдет, вояка.

– Ну зачем же ты? – Отец поднял руку, чтобы перехватить рогатку, но было поздно: Семен вышвырнул ее за борт. – Он же не на птиц ее вез, – пояснил отец.

– Законное его оружие, – поддакнул Рыбин и полуобнял меня за плечи.

– Пора своим котелком варить. – Семен похлопал меня по лбу тяжелой ладошкой. – По росту скоро батю догонит.

Японец раздвинул щелки глаз и с удовольствием смотрел на рогатку, которая покачивалась на воде.

У меня защипало в носу. Конечно, птицу жалко. Но зачем же отнимать у меня последнее оружие? Осталась одна ракета. А берег надвигался, как борт вражеского корабля. И по нему сновали японцы в синих куртках с иероглифами, похожими на драконов.

Юрик дернул меня за рукав:

– Гера, а где белый пароход?

Вот еще пристал… Я пожал плечами.

– Где твой «Оранжад»?

Я показал большим пальцем назад, в море.

– Где, где?

Я был так расстроен, что на этот раз не смог бы выкрутиться. Но тут баржа стукнулась о причал, и люди заторопились на берег.

Мы опять ждали, пока все сойдут. Поднялись по трапу на берег последними. Машина с вербованными отошла перед нашим носом. Мы не успели забросить в нее свои вещи и теперь топтались с узлами на бетонной полоске пирса. Дина, маленькая жена Рыбина, пристукивала высокими каблуками полусапожек: замерзла. На Дине жирно отсвечивала черная плюшевая куртка.

Меня раздражало пристукиванье и блеск куртки. Берег зыбился под ногами. К солнцу сбежались откуда-то тучи, и море потемнело. Я оперся о железную тумбу, натертую до блеска канатами, и стал следить, как Рыбин пыхтит в своей шубе колоколом, пытаясь поднять оброненный узел. Никто ему не мог помочь, так как руки у всех были заняты. Даже Юрика опять наградили чайником. Он подтащил чайник к Рыбину, сел на крышку и пытался помочь поднять узел. Наконец Рыбин кое-как зацепил свой узел рукой. Зато с шеи тючок свалился, когда Рыбин начал разгибаться.

Тючок зацепился за острый, раздвоенный на конце носок нашего чайника и разлезся. Из дыры посыпалась на бетонную плиту бурая махорка.

Пробегавшие мимо японцы споткнулись, обступили нас.

– Узелок на бочок – рассыпался табачок, – сочинил Юрик и начал, сопя, собирать махорку и ссыпать обратно в дыру. Но гнилая материя расползалась дальше.