Синее и белое

И только когда все шлюпки, нагруженные провизией, расползлись от пакгауза, он послал людей за мясом. Погрузившись, пересек бухту.

На пристани под минной башней дожидавшийся уже с ящиками доверенный буфетчика морского собрания встретил его руганью. Но Кострецов не стерпел.

Доверенный был вольнонаемный, шпак, и Кострецов не мог снести от такого шибздика унижения флотского звания.

— Не важная птица — не сдохнешь, — отрезал он и, в ответ на угрозу пожаловаться буфетчику, крепко, с вариациями и в рифму, обложил доверенного.

— Прими ящики по счету. Некогда мне. И так смок, вас дожидаючись. Грузите сами, идолы, а меня буфетчик ждет, — снизил тон доверенный. — Вот одиннадцать ящиков, а бутылки тут перечислены в фактуре.

Он сунул Кострецову листок и скрылся с пристани.

Низкий разрывающий рев родился где-то сбоку и пронесся над рейдом.

— Ого, ребята. Наша сирена. Вертаются. Грузи скорее!

Гребцы поволокли ящики в баркас. В сосновых коробках глухо позванивало стекло. Кострецов увидел, как у матросов заблестели глаза.

— Чур не шалить, братцы. Я же в ответе.

Загребной Данильченко оскалил белый частокол зубов.

— Э, Никит, шо за бида. Чи не може буты такой оказии, щоб сронить який не будь ящик. Для офицерни хватит.

— Брось, брось, Данильченко, — уже испуганно сказал Кострецов. — Вы ж меня подведете под беду. Знаете ревизора.

Кострецов в самом деле испугался. Несколько бутылок вина не бог весть какая важность, когда в кают-компании всегда море разливанное для офицерского стола. Но если эти бутылки пропадут — налицо кража. За все ответит старшина. Как пить дать можно попасть в «святые».

— А винцо лихое, — прищурился один из гребцов, разглядывая сквозь щель ящика бутылку. — Чего написано, не разберешь. Не по-нашему. Видать, почище нашей сивухи.

— Для охвицерского пуза робили, — отозвался Данильченко. — В их кишка деликатная, тонкости ей треба.

Матросы жадно и угрюмо смотрели на бутылку, блестевшую на солнце.

«Разохотились, черти. Не иначе, как сопрут», — подумал Кострецов, и, несмотря на жару, по спине у него прошел холодок. Но забеспокоившийся мозг нашел неожиданный выход из положения.

— Не трожьте, ребята, я вас богом прошу. А коли хотите выпить, так и быть — я угощаю.

Кострецов порылся в кармане, вытащил платок, развязал узел и медленно отсчитал семьдесят пять копеек.

— Данильченко! Слетай в бакалею, возьми на всю бражку четверть балаклавского красного. Выпьете, ребята, по-честному, и хватит. А офицерского добра не касайтесь, ну его коту в задницу.

— Вот это спасибо, Никита.

— Уважил.

Гребцы повеселели. Данильченко побежкой поднялся в гору и вскоре показался снова, таща под мышкой четвертную бутыль, в которой, розово пенясь, плясало вино.

Бутыль спрятали в баковый ящик и накрыли брезентом. Протащить ее на корабль в ералаше разгрузки было уже пустым делом. И не такие штуки проделывались на глазах у вахтенного начальника. Железные тиски дисциплины рождали всякие ухищрения, и матросы умели находить лазейки.

— Ну, ребята, пора. И чур молчок! — предупредил Кострецов, залезая на транец.

Было действительно время возвращаться. Пришедший с моря корабль уже приближался к бочке. Довольные кострецовским угощением, гребцы нажимали весело и лихо, и почти в ту минуту, когда корабль окончил постановку на якорь, баркас подошел к борту и, получив распоряжение боцмана, встал на разгрузку под кран.

Четвертную, укутанную в брезент, благополучно принял с баркаса через полупортик Данильченко и стащил в угол тросовой камеры. Окончив разгрузку, Кострецов отвел баркас на бакштов, назначил дежурного гребца и, облегченно вздохнув, выбрался на палубу.

После ужина в кают-компании осталось несколько человек. Верхнюю люстру погасили, только настольные лампы из-под оранжевых куполов абажуров лили розовато-желтый свет.

Оставшиеся разделились на две группки. Одна собралась у рояля, где мичман Горловский вполголоса пел французские шансонетки. Мичман прекрасно имитировал манеру пения парижских певичек, мурлыча текст мягкой картавой скороговоркой. Фривольные словечки песенок вызывали приглушенные вспышки смеха. Горловский, ободренный сочувственным вниманием, переходил от песенки к песенке. Черные маслины его глаз весело блестели, холеные пальцы легко бегали по клавишам.

Глеб сперва посидел возле Горловского, но его внимание привлек разговор собравшихся на диване за круглым столом. Там устроились лейтенант Калинин, старший штурман, старлейт Вонсович, огненно-рыжий, поразительно напоминающий цветом волос, лицом и влажными собачьими глазами ирландского сеттера, водолазный и трюмный механики и мичман Лобойко, незаметный рахитичный мальчик, беспрерывно куривший папиросу за папиросой. О нем ходила среди офицеров шутка, что никто на корабле не знает, как выглядит Лобойко, потому что невозможно разглядеть его лица за вечной пеленой табачного дыма.

— Присаживайтесь, дитя природы, — пригласил подошедшего Глеба Вонсович. — Кстати, вас можно поздравить с боевым крещением. Даже жестокосердный Навуходоносор от артиллерии, — Вонсович кивнул на Калинина, — излил на вас елей похвалы.