Синее и белое

В этой оценке политической обстановки наибольшей точностью отличалась негативная часть. Руководители флота били не в бровь, а в глаз империи, намекая на внутренние потрясения самым неделикатным образом. Но ситуация Болгарии и Румынии была оценена весьма легкомысленно. В предыдущей войне Россия нанесла болгарам незабываемую обиду, поставив на сербскую карту. Рассчитывать после этого на нейтралитет Болгарии, вырванной из-под русского крылышка Германией, было наивно. Румыния, связанная династическими узами с Гогенцоллернами, тоже вряд ли могла входить в расчет союзников, даже при благоприятном ходе войны.

И поэтому штаб, с лирической грустью переходя к политической цели войны, вынужден был, тяжко вздохнув, проститься с византийской мечтой в пессимистическом абзаце:

Для России занятие Константинополя и проливов решило бы весь многовековый ближневосточный вопрос, но, не имея на это, по крайней мере в начале войны, сил, Россия в 1914 году принуждена ставить себе целью только оборону своих границ.

Но на этом абзаце кончалась нормальная логика. Дальше начинался поэтический бред, ибо, предъявив свое боевое убожество, штаб впадал в неожиданный пафос непонятной стратегической идеи «господства на море».

Из сравнения вероятных сил вытекало с полной очевидностью, что в линейном флоте черноморцы значительно слабее турок, усиленных новыми дредноутами и возможной помощью немцев. Так же обстояло дело с крейсерами. Не лучше — с минным отрядом.

При этих условиях идея господства на море могла родиться только в горячечном воображении, но черноморское командование было одержимо манией линейного боя. Громовое эхо Синопа еще звучало в ушах моряков, напоминая о былой славе и мощи. Флот был во власти гипноза решительного боя. Две линии кораблей — друг против друга. До последнего снаряда, до последней капли крови. В волшебной картине линейного сражения был дурманящий штабные головы яд. Если была бы хоть какая-нибудь возможность, штаб не отказался бы применить в качестве основного принципа предстоящей схватки героический маневр прошлого века — бой на шпринге, на мертвых якорях, до полного взаимного истребления.

Но, к несчастью, противника нельзя было загнать в ловушку какой-нибудь бухты, как это удалось Нахимову со злополучной эскадрой Османа-паши. Противник не только был сильнее, он был подвижнее. Его эскадренный ход по всем данным превышал эскадренный ход святительской армады почти в полтора раза.

Искать встречи с противником при таких данных флот не мог. Ему оставалось с пассивной покорностью ждать, пока противник сам пожелает этой встречи, и из этой безнадежной ситуации родилась вторая бредовая мысль — о бое на центральной позиции вблизи базы, в виду Севастополя.

Операция должна заключаться в том, чтобы, выйдя из Севастополя со всеми силами, занять выгодную позицию вблизи его и на этой позиции дать решительный бой. Предел удаления этого боя от Севастополя определяется оперативной деятельностью подводных лодок и гидроаэропланов.

Задача господства на море окончательно уплывала в дымку черноморских туманов. План отыскания противника, героический и достойный флота империи, постепенно тускнел, превращаясь в униженное ожидание вражеского визита у своего крыльца. Флот превращался в трусливую деревенскую шавку, лающую на прохожего, высовывая только кончик носа из подворотни.

Но расчет, что противник сам полезет в бой в заведомо невыгодную для него обстановку, чуть не в раскрытую пасть, не мог быть подтвержден никакими стратегическими соображениями. Флот, связанный, ждущий врага чуть ли не под защитой крепостных орудий и посреди минных полей, терял не только стратегическое господство над морем, но и боевой дух и способность к активности.

В виду неподвижной армады, привязанной к месту, противник получал полную свободу стремительных операций набегов на побережье, методических погромов портов, полного сокрушения морских коммуникаций между югом России и Кавказом.

Культ старого Севастополя времен Крымской войны, приверженность к берегу, страх активных операций и непонимание идеи малой войны вели к прострации флота, к медленной и бесславной смерти.

* * *

Катер подходил к броненосцу. Серая стена вырастала над головой. Вплотную к ней, впереди трапа, стоял водоналивной пароход и поил пресной водой прорву водяных систерн. С кормы непристойно, как отрепья, свисали перепутанные концы, болталась повисшая боком беседка. С палубы несся нестройный гам базара. Это было совершенно непохоже на всегдашнюю гипертрофированную опрятность и торжественную тишину военного корабля.

Крючковой впился багром в трап, и Глеб выскочил на площадку.

С палубы свесилась офицерская голова и, окинув ошалелым взглядом катер, рявкнула:

— На разгрузку! Не болтаться у трапа. Живо!

Глеб поднялся на палубу. Офицерская голова уже исчезла, метнувшись куда-то к рострам. Проход на шканцы загораживала груда шестидюймовых снарядов. Они лежали рядами, как только что зарезанные поросята, и красные полосы на их шейках были похожи на зияющие раны перерезанных горл. Глеб растерянно остановился.