Синее безмолвие

Самолеты уже над шлюпкой. Ведущий неуклюже сваливается на левое крыло и пикирует. Бомбы с визгом и воем падают вокруг маленького беззащитного суденышка. Второй самолет пикирует вслед за первым. Вокруг шлюпки встают белые, шумящие фонтаны.

— Какое свинство! — возмущается всегда серьезный и молчаливый Платонов. — Бомбить беззащитную шлюпку в открытом море!..

— Никак уходят, — замечает Казатини.

Но вражеские самолеты и не собираются уходить: они разворачиваются для второго захода. И снова раздирающий уши вой бомб, треск пулеметных очередей.

Взрывная волна подбросила шлюпку и она перевернулась. Моряки оказались в воде. Рядом с ними плавали бескозырки, весла и деревянный ковшик, которым обычно откачивают воду из шлюпки.

А самолеты опять идут. Вот-вот хлестнут по воде злые пулеметные очереди.

— Как только откроют огонь — делай вид, будто тонешь и ныряй под шлюпку! — кричит Булатов.

Злобно зашлепали пули по воде, и тотчас матросы, один за другим, погрузились в волны.

Под перевернутой шлюпкой заленоватый полумрак. Булатов посмотрел на товарищей. У них лица серьезные, бледные. В глазах — ожидание. На лбу Тринько — полоска крови.

Поняв немой вопрос старшины, он вытирает ее рукой и небрежно говорит:

— О борт шлюпки ударился…

Скоро стих вдали шум моторов, и матросы покинули свое убежище.

Кругом зеркальная гладь моря, над головой — палящее солнце, рядом — перевернутая шлюпка. Пологие волны лениво покачивают ее.

И опять, как тогда на берегу, встал вопрос: что делать?

В этот момент Казатини и поплыл к чуть заметной на горизонте полоске берега. Товарищи недоумевающе смотрели на его темнеющую среди волн голову. Вот Казатини остановился, помахал рукой и крикнул:

— Счастливо оставаться!

Как жалел сейчас Булатов, что не застрелил его тогда, на берегу…

Казатини переворачивается и плывет к шлюпке.

— Разреши, Вася, я его кокну, — говорит обычно спокойный и даже флегматичный Платонов.

Казатини уже рядом, кладет руку на дно шлюпки.

— Зачем вернулся? — спрашивает Булатов, пододвигаясь ближе к матросу.

— Ладно, Вася. С этой минуты мы в расчете за зуботычину и предателя… Плохо вы знаете Карпа… Ладно уж… Извините. Люблю шутить, — говорит Казатини и виновато улыбается.

— Нашел, черт, время для шуток, — ворчит Булатов, но в голосе его ласка.

— Вот что, Карп, этот фокус твой будем считать последним. Понял? — говорит Платонов и грозит увесистым кулаком.

— Ничего, Женя, злее будем.

Немного помолчали и Платонов сказал:

— Давайте, поплывем к Балаклаве.

— К фашистам? Бросить шлюпку? — вскипел Казатини.

— Что от шлюпки толку?

— Перевернем ее, выкачаем воду, и дальше! — не сдавался Казатини. — А ну, подходи под этот борт!

Шлюпку перевернули. Ее борта были вровень с водой и волны спокойно перекатывались через нее. Но черные глаза Казатини радостно сверкали. Он распоряжался, командовал и никто не пытался ослушаться его.

Откачивали воду фуражками, ковшиком и просто ладонями.

Наконец, шлюпка чуть приподнялась. Тогда в нее осторожно забрался самый легкий — Тринько. Теперь дело пошло быстрее.

В три часа, когда раскаленное солнце стояло почти над головой, залезли в шлюпку и остальные. Все очень устали, продукты затонули, хотелось пить, но на лицах матросов радость: можно плыть к родным берегам!

— Куда идем, старшина? — спросил Платонов, вставляя весло в уключину.

— В свой полк, — властно сказал Булатов и махнул рукой на восток.

— Ни корки хлеба, ни воды…

— Разговорчики! — прикрикнул Булатов.

И опять мерно вздымаются весла, и опять волны неохотно расступаются перед шлюпкой.

Пить… Хотя бы глоток воды… Но весь запас воды — одна фляга. Одна фляга на четверых… А сколько дней еще придется плыть?

Булатов смотрит на солнце, окунувшее край своего диска в море, и говорит:

— Есть предложение, товарищи: разговоры о воде и пище считать преступными.

Остальные молча соглашаются.

Оранжевые лучи угасающей зари скользят по голубоватой глади.

Булатов управляет шлюпкой. Шлюпка, плавно покачиваясь, то проваливается между волн, то карабкается на очередной водяной холм. Порой Булатову кажется, что еще мгновение, и волна перехлестнет через борт, затопит маленькое суденышко.

Булатов взволнован красотой ночи, ему хочется поговорить, и он просит:

— Ты бы, Женя, рассказал нам о себе… Как артистом стал.

— Длинная история, — неохотно отвечает Платонов.

— Не ломайся, Женька, — говорит Казатини.

— Отец у меня артист… Ну и меня увлек на этот путь… Окончил я консерваторию, три года пел в театре, а потом война… Давайте, я вам лучше спою.

Платонов слегка откашлялся и тихо запел арию князя Игоря. Сперва тихие, словно издалека доносящиеся звуки, с каждой минутой становились все громче, мощнее, казалось, наполняли дремлющее море страстной тоской.

Булатов почувствовал, как спазмы сдавили его горло. Он опустил голову и уже не мог сдержать своих слез.

А на корме бледный как мрамор стоял Платонов. Его горящие глаза были устремлены вдаль и, казалось, он видел все, о чем пел. У его ног, сжав руки коленями, сидел Казатини, непривычно неподвижный и молчаливый.

Бесшумно скользит шлюпка. Вода, падая с весел, кажется алмазной пылью.