Синдром удава

В один из дней Анна не вышла на работу. Я не на шутку встревожился... Оказалось, она сильно простыла и заболела. Прошло несколько дней. Я знал, что она живет одна. Может быть, ей нужна помощь... Не мог придумать, как помочь ей. Выручил снова легендарный Сергей Абрамов. Он решительно произнес: «Пошли!»

Опять, как тогда в ресторанном походе, мы беспрепятственно проплыли через вахту и вместе заявились к Анне домой. Она обомлела от неожиданности — уж больно испугалась, что нас отправят в штрафной лагерь за побег из зоны. К счастью, и на этот раз все обошлось. Вот бывает так, даже в полной безысходности, в лагерном мире случаются чудеса.

40. «58-ю» — под землю, с глаз долой!

Сперва робко, а потом все настойчивее по лагерю поползли черные слухи. Пришел приказ: всю 58-ю статью собрать в спецлагеря и загнать под землю — в шахты, рудники — с использованием только на общих работах, лишить права переписки и предоставить лагерному начальству полномочия продлевать подошедший к концу срок заключения. Год паскуднейший из худших — 1951-й!

Взволновались не только зеки, приказ наносил серьезный ущерб всему металлургическому комбинату. Вскоре тревожные слухи подтвердились.

Вызвали на этап с вещами первую партию. В нее вошла 58-я с большими сроками, от двадцати лет и выше, с довесками: ссылкой после отбытия срока, поселением, лишением прав. Спустя некоторое время, последовала вторая партия. В нее отобрали тех, у кого сроки были от пятнадцати до двадцати лет. В эти дни все мы жили тяжким ожиданием вызова на этап. Во многих цехах работа остановилась. Производство лишилось многих ведущих инженеров, специалистов, начальников цехов, смен, руководителей групп и проектов. Фактически это был удар по мозговому центру комбината. Началась обычная бестолковщина, сумятица, аварии.

Прошло еще несколько дней, и стали подбирать всех остальных, осужденных по 58-й статье, с «пустяшным» сроком — десять лет.

Так прекратил свое существование 6-й лагпункт — этот крохотный островок просветлений среди обширного архипелага мрака. Островок, с еще не до конца подавленной способностью мыслить, как-то действовать, жить, где сохранялись остатки нормальных человеческих отношений, не всегда доступных даже для тех, кто находился по другую сторону колючей проволоки, на так называемой свободе, в мире искусственно созданного единомыслия, холуйства, предательства и лжи.

Я попал в лагерь, обслуживающий две угольные шахты. Одна, внекатегорийная, то есть сверхопасная по взрыву метана и угольной пыли, другая — второй категории взрывоопасности.

Поскольку вольнонаемные горные мастера, начальники участков и смен теперь не должны были работать совместно с заключенными, возникла необходимость заменить их зеками. В лагере организовали курсы горных мастеров. В числе «курсантов» оказался и я. Преподавателями были опытные инженеры, большинство — бывшие заключенные. В программу обучения входили такие дисциплины, как геология, системы горных разработок, вентиляция, буровзрывные работы, электротехника, горные машины и другие. Занимались по восемь часов с перерывом на обед.

Тут мне очень не хватало моих проверенных друзей: нас всех рассовали по разным гулаговским дырам.

В этом лагере, как, впрочем, и в других, было много литовцев, латышей, эстонцев. Как правило, это были добросовестные трудяги, просто не умевшие делать что-либо кое-как. Такой уж, видно, это народ — разумные, деловые. Среди них мне ни разу не довелось встретить вора, стукача или хотя бы лагерного придурка.

Первым моим новым другом в этом лагере стал литовец Ионас Беляускас. Открытое спокойное лицо, чуть наивный взгляд голубых глаз — в них он отражался весь, без утайки. На таких, как он, можно положиться. Ионаса вместе с другими, «сактированными по инвалидности», должны были в следующую навигацию отправить на материк. У него была уже третья стадия туберкулеза легких. Ему трудно было ходить самому за баландой, и я обычно приносил котелок на двоих в барак. Так из одного котелка мы и ели. Ионас часто останавливался, чтобы передохнуть, и я ждал, пока он снова соберется с силами, а то было бы не поровну. Помню, сколько признательности было в его глазах. Но не за то, что я накормил его или вместе с ним выдерживал паузу (он уже был равнодушен к еде), а за то, что ел вместе с ним из одного котелка и не боялся заразиться. А я как-то даже не придавал этому значения. Цена жизни была здесь слишком ничтожна. Ионас показал мне фотокарточку сестры и сказал, что если бы мы выжили и чудом оказались на свободе, я обязательно должен был бы приехать к ним в Литву.

— Моя сестра была бы тебе верной женой, — говорил он.

Когда в Литву в 1940 году пришли советские войска, Ионас Беляускас заканчивал военное училище. Но стать офицером ему не пришлось. Начались массовые репрессии. Забирали целыми семьями, не позволяли брать с собой ничего. В освободившиеся, со всем оставленным скарбом дома стали поселяться новые хозяева... Нетрудно представить себе масштаб этих репрессий в чужой стране, когда своя была перепахана ими.