Синдром счастливой куклы

Не то чтобы я спиваюсь. Уверена, когда-нибудь я выпью положенную бочку и завяжу, но влачить жалкое существование без дозы алкоголя сейчас просто невозможно.

Залпом осушаю полстакана, явь превращается в тягучую жвачку, но ощущение дискомфорта не отпускает.

Здесь много знакомых, но нет друзей.

Я не привязана ни к кому.

С тем же успехом можно было бы глушить чай, завернувшись в плед на родной убитой кухне.

Меня накрывает невыносимое одиночество.

Вручаю пустой стакан парню, разливающему напитки, беру еще один и ухожу туда, где потише.

К счастью, широкий обшарпанный подоконник в нише за аркой не занят — сажусь на него, медленно пью и сквозь пыльное стекло смотрю на улицу.

Апрельский ветер, словно голодный пес, треплет флаги на здании администрации, с хрустом ломает черные ветви кленов и тополей и топит их в лужах. Холод пробирается за шиворот, тоска давит на ребра — невыносимо больно, но так привычно, что отдает уютом. Полумрак, уединение и милый сердцу депрессняк…

— Ты не против? — спрашивает какой-то тип, устраиваясь на противоположном конце моего подоконника.

Я против, но ничего не говорю, и тип водружает на него тяжеленные ботинки.

С подозрением вглядываюсь в его лицо, но опознаю лишь неприличную надпись на майке и нежно-фиолетовые кудри над обритыми до темного «ежика» висками и затылком.

Оживший Филин собственной персоной. Внезапно…

Отворачиваюсь к окну и рассматриваю унылые пейзажи. Пью и думаю.

— Послушаешь эту лажу, и возникает желание разбить им рожи… — чуть растягивая слова, продолжает донимать Филин, и я незаинтересованно усмехаюсь:

— Ну так разбей…

На самом деле меня точит любопытство — судя по внешке, парню не больше восемнадцати, но у него нашлись деньги на донат человеку, которого он, как только что выяснилось, презирает.

Филин перехватывает мой взгляд и воодушевленно открывает рот.

Терпеть не могу разговоры с незнакомцами в больших компаниях — самые занудные из них неплохо разбираются в невербальных сигналах и, завидев проблеск интереса, тут же плотно присаживаются на уши.

Но Филин лишь судорожно облизывает верхнюю губу и усмехается:

— Да ты не вкуриваешь. Я люблю их и все, что они делают. Юрец — мой гуру. Он… гребаный философ. Но не музыкант…

— А ты можешь лучше? — огрызаюсь я, хотя полностью согласна с ним.

— Я вообще ничего не могу.

Он прислоняется лбом к стеклу и замолкает.

Зато я какого-то лешего продолжаю пялиться на него и замечаю острые скулы и длинные ресницы. Юра великодушно общается со всеми, но оставляет возле себя только красивых людей.

У этого парня есть все шансы влиться в тусовку небожителей и внести хоть какое-то разнообразие.

— А как, по-твоему, должно быть? — снова не выдерживаю я, и он, нехотя оторвавшись от созерцания унылых видов, отзывается:

— Должно быть так, чтобы выворачивало.

Под его носом белеет тонкий шрам, предплечье обмотано грязным бинтом, в темных глазах застряло такое отчаяние, что мне становится дурно.

…В моей жизни нет места чудесам. Никогда больше…

Я перепила и с содроганием отставляю стакан.

Юра с его многочасовыми рассуждениями на тему самовыпила и депрессии на самом деле не знает, о чем говорит. А этот мутный Филин точно повидал в жизни некоторое дерьмо. Группе нужна свежая кровь. А мне… хочется вцепиться в него обеими руками.

— Так почему же ты нажрался до отключки, вместо того чтобы сыграть с ним, как обещал?

Филин дергается, быстро проводит языком по краю верхней губы и настороженно прищуривается:

— Откуда ты…

— Я — его боевая подруга! — смеюсь и наслаждаюсь растерянностью парня. У него натурально отвисает челюсть, на щеках проступают бордовые пятна, рот кривится.

Внезапно до меня доходит: странности его мимики — это тик. Он болен… И мучительный стыд бьет под дых.

— Я не пил. Просто плохо спал ночью. Нашел место потише и вырубился… — признается Филин. — Юрец видел? Это к лучшему. Все равно я вам не подойду.

Из сумрака ниши хорошо просматривается Юра, сияющий в свете софитов.

Некстати одолевают мысли о предстоящих долгих вечерах и пустых разговорах, о пьянках и дискуссиях с претензией на интеллектуальность, о несмешных роликах, оператором которых я являюсь, и становится нечем дышать.

Огонек болезненной надежды в темных глазах Филина гаснет.

— Посиди тут, ладно? — Я слезаю с подоконника и на затекших ногах тащусь к ребятам. Мною движет альтруизм, но еще сильнее — низменное эгоистичное желание стать вершителем чьей-то судьбы.

Прорываюсь сквозь разгоряченных поклонников и усиленно жестикулирую до тех пор, пока взгляд Юры не проясняется. Продолжая играть, он склоняется ко мне, и я изо всех сил ору ему в ухо:

— Тот чувак очнулся. Прослушай его!

Забив на припев, Юра тщетно пялится в глубину флэта, вкратце обрисовывает собравшимся ситуацию, приглашает Филина на сцену, и тот, спотыкаясь и дергаясь, подходит. Осторожно перенимает из рук Юры дешевую гитару и вешает на плечо. Его трясет от волнения, а рот ежесекундно искажает тик.

— «Веревку» знаешь? — снисходительно спрашивает Юра. Филин кивает, а поклонники разочарованно воют.