Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России

Стилистика отличается неформальностью и даже панибратством (см., например, сокращение: «even if you don’t owe any tax»). Но, как оказывается, краткость и ясность не очень-то влияют на властную асимметрию. Страх и ужас, вызванные этим документом, не уступают тяжелым эмоциям, характерным для читателя традиционного «бюрократического письма». При этом действует не только само название инстанции, не только угрозы штрафов и факт, что их могут заставить заплатить, даже если человек не обязан платить налоги. Воздействует не только содержание, но и визуальный ряд: использование жирного шрифта и непомерно коротких абзацев, придающих каждому предложению особую грозящую вескость. По-видимому, властные отношения влияют на язык так же эффективно, как язык – на властные отношения[79].

Поэтому предположение, что реформы (пост)советского публичного языка обязательно приведут к реформам политического сознания, следует считать по меньшей мере спорным. Более того, такое предположение с определенной долей справедливости само по себе можно назвать «советским»: если прошение уже в начале советского периода стало называться заявлением, это вряд ли говорило о том, что отношение к просителю (заявителю) стало более уважительным. Но реформа должна была, как считалось, иметь такой эффект.

Тем временем, как показывают, например, «политкорректные» опыты Америки и Великобритании 1970-х и 1980-х годов, существуют контексты, в которых если иначе назвать явление, оно действительно начнет изменяться. Если именование «урод» в Советской России 1920-х годов заменилось понятием «дефективный», то в англоязычной культуре 1970-х годов «defectives» начали называть «handicapped», а потом уж «disabled» (или же «differently abled»), а потом произошло и сознательное «разобщение категорий» (начали говорить про разные группы отдельно: «потребители инвалидных колясок» («wheelchair users»), «люди с затруднениями в образовательном процессе» («people with learning difficulties»))[80]. Это не мешает некоторым членам общества до сих пор употреблять пренебрежительные термины вроде «mongs» (то есть «дауны», от устаревшего официального названия «людей с затруднениями в образовательном процессе»)[81]. Общая картина социального положения людей с разного рода «затруднениями» (будь то физические или психические) остается сложной и противоречивой: с одной стороны, в 2010-х годах улучшились практические условия для разных групп людей из этих категорий, с другой – тогда же шла речь о резком сокращении финансовых льгот для них. Но и здесь чувствовался принцип некоторой общей нормализации отношений[82]. В любом случае перемена терминов не столько отражала изменение реальных отношений к «дефективным» субъектам (как и в аналогичных случаях членов сексуальных и этнических меньшинств), сколько содействовала им, так как фундаментальным фактором в этих общественных процессах стал диалог с представителями групп о том, что им нужно от общества и как их лучше называть. Так что проекты реформы языка, сопряженные с расширенными программами общественных реформ, имеют шансы оказаться не только проявлениями донкихотства.

Как констатирует в своей работе 1995 года лингвист Дебора Камерон, так называемый «прескриптивизм», на который смотрят с опасением многие лингвисты-профессионалы (по крайней мере в англоязычном мире), в действительности представляет собой неизбежное явление во всех языковых культурах. Если всюду и всегда существуют языковые нормы, то, с другой стороны, эти нормы всегда глубоко спорные, постоянно обсуждаются и подвергаются критике.

Из неизбежности нормативности в использовании языка не следует, что тот или иной конкретный набор норм должен приниматься некритически и навсегда («It does not follow from the inevitability of normativity in language-using that any particular set of norms must be accepted uncritically and forever») [Cameron 1995: 11].