– Да, я знаю. Бедная девочка… Катя как-то звонила ей, она даже разговаривать не стала, сказала – занята. Мы так ее жалеем! Ты уж помоги ей, Сашенька, чем можешь. И Катя может доклад какой-нибудь написать за нее, по биологии, по литературе. Ты скажи, если нужно.
– Конечно, папочка, конечно!
Я с облегчением положила трубку. Как трудно врать родителям… И совершенно невозможно взваливать на них всю тяжесть своей ситуации. Родители не будут осуждать Ийку и ругать меня. Они возьмут всю вину на себя, найдут, в чем якобы виноваты, и будут только страдать за нас с Ийкой.
Так, а теперь – Хисейкину. Может, попробовать позвонить в клинику? Зная Вадика, можно предположить, что лучше разговаривать он будет на работе, особенно если его кто-то видит или слышит при этом. Суббота, он вполне может быть на работе. Делать он там особенно ничего не делает, но появляется, заполняя пустоту своей жизни и имитируя активную деятельность. Насколько я слышала, после двух очень неудачных операций Вадик сам оперировать перестал и занимается теперь лишь административной работой.
– Вадима Семеновича? – любезно ответила секретарь. – А кто спрашивает?
– Пациентка. Хочу сделать себе пластику носа.
– Очень хорошо. Минуточку…
– Ало, – ответил Хисейкин через минуту усталым, измученным голосом. Как будто только что прооперировал сложный случай и вышел на пять минут, чтобы покурить и оправиться перед следующей операцией.
Я попыталась подавить мгновенно вспыхнувшее во мне раздражение. Мне это будет мешать.
– Здравствуй, Вадик. Это Саша.
Он почему-то не сразу меня узнал. А может, делал вид, пока отходил в место, где его никто не увидит и не услышит.
– Саша, Саша… – повторил он будто в задумчивости. – Ах, Саша! – и его голос наполнился злобой и ядом.
Может, я не права, что столько лет, мучаясь и ненавидя его, общалась с ним? В сотый, тысячный раз спрашиваю себя. Эта ложь и искорежила Ийкину душу. Она никак не могла взять в толк – где же правда. Когда я говорю, что папа не очень хороший человек, или когда мы вместе идем в театр и в антракте папа покупает мне бутерброд с белой рыбой, а я его ем. Худой мир лучше доброй ссоры… – пыталась я на себе и на своей дочке доказать правильность этой высокогуманной сентенции. В самом деле, разве не лучше иметь сдержанные и прохладные отношения, чем каждый раз, видя друг друга, с размаху давать в морду? Только вот ненависть, копившаяся годами, никуда не ушла, она настоялась и уплотнилась, черным, страшным сгустком застыв где-то в глубине души… А так хотелось верить, мне самой хотелось, что ненависти больше нет – ни у него, ни, главное, у меня в душе.
– И что же тебе нужно, Саша?
– Я хотела, Вадик, поговорить с тобой об Ийке.
– Мне не о чем с тобой говорить, – ответил Хисейкин и положил трубку.
Так… Ладно. Я постаралась взять себя в руки. Выпила чаю с молоком, стоя у окна, прочитала несколько раз подряд «Отче наш», глядя на нежные березы во дворе. Подошла к Грише, посмотрела, что он читает, – Гриша спал, положив голову на нравоучительную книжку певицы Мадонны, он нашел ее у Ийки на полке. В красиво иллюстрированной книжке старательно рассказывалось, как плохо быть богатым и жадным и хорошо – бедным и щедрым. Какая удивительная правда жизни! Надо захватить книжку с собой и дать ею Вадику по башке…
Захватить с собой? Я, похоже, собираюсь ехать и разговаривать с Хисейкиным. Да, если бы не спящие детишки…
Час, пока спали дети, я приводила себя в порядок, чтобы чем-то занять время. Вымыла голову, сделала маникюр, допускаемый моей профессией, попробовала даже подкраситься, но все тут же смыла. Кажется, я отвыкла от себя накрашенной. Какой-то странный вид – настороженный и неестественный… Может быть, я уже смотрю на себя в зеркало глазами Хисейкина, поскольку собираюсь встретиться с ним и заранее напрягаюсь внутренне.
На наших редких встречах с Хисейкиным я всегда чувствовала себя ужасающе под его брезгливым, недоуменным взглядом. Что бы я ни надела, как бы ни причесалась, он смотрел на меня так, словно меня только что, всю грязную и мокрую, достали из помойки и предложили ему потрогать и понюхать. Поэтому в его присутствии мне хотелось еще уменьшиться, совсем стать невидимой и неслышимой, лишь бы только не попадать под тяжелый, придавливающий меня к земле взгляд его глаз.
Я очень долго ходила вместе с Ийкой на ее встречи с Хисейкиным. Если я пробовала отправить ее одну, то с ней обязательно что-то происходило. Вадик мог накормить ее чем-то несвежим в театральном буфете, напоить пивом – чтобы девочка узнала жизнь, держась за руку папы, а не с хулиганами в подъезде. Мог простудить, привести домой без шапки с мороза, оставив шапку в машине, а машину – в трехстах метрах от нашего дома. Когда Ийка чуть повзрослела, я уже с более спокойным сердцем отпускала ее, тем более что отпускать приходилось не чаще, чем раз в месяц, в день получения алиментов.