Синдром отсутствующего ежика

– Вот почему я так хорошо вас понимаю! – не очень вежливо воскликнула я. Конечно же, он не англичанин. Проще всего говорить с теми, для кого английский язык так же, как для меня, иностранный. – А я доктор… – Я запнулась, не зная, как объяснить, потому что по-английски и «врач» и «доктор наук» называются одним словом. – Медицинский, то есть настоящий доктор. Я детский врач. Александра Леликова. – «Детская поликлиника в Строгино», могла бы добавить я в тон своему собеседнику. – Очень приятно.

– У вас есть длинное серебристое платье? – вдруг спросил старик, не давая мне своими неожиданными вопросами расслабиться.

– У меня нет никакого платья с собой, – ответила зачем-то честно я. Вообще, когда говоришь на другом языке, очень трудно с ходу шутить, врать или говорить обиняками.

– Вам бы пошло серебристое платье, – мечтательно посмотрел на меня старик. – С нежно-розовым воздушным шарфом… – Он проследил взглядом, как шарф обвил бы мою шею, спустился по рукам, застрял бы, зацепившись за что-то, на бедрах и потом раза три обмотал мои ноги, завязавшись узелком на щиколотке, и оставшимся хвостиком упал на мои голые ступни, хорошо просматривающиеся сейчас в тех сандалиях, в которых я утром ходила по берегу.

– У вас маленькая нога, – продолжал старик. – Очень маленькая, нежная. – Наверно, он принял мое молчание за предварительное согласие. – Хорошо, что вы не красите ногти на ногах. Видно, какие они у вас тонкие, прозрачные, как у ребенка…

Профессор стал говорить довольно быстро, и я напряженно вслушивалась, не очень уверенная, что правильно понимаю то, что он говорит. Тем более что время от времени Пьер-Франсуа Дюкло вставлял звучные французские слова и то и дело переключался на происходящее вокруг, кратко комментируя передвижение ярко одетых людей с факелами или пение хора местных девушек в красно-золотых коротких платьях:

– Красиво, фантастично, невероятно! Не желаете выпить бокал розового вина? Здесь есть изумительные вина! Только их никогда не предлагают в ресторанах, надо самому знать, что заказывать. Позвольте вашу руку? – Не дожидаясь ответа, профессор не совсем учтиво взял мою руку и перекинул ее через свою. – Пойдемте! – Он энергично потащил меня прочь с освещенной площади.

Не знаю, что руководило мной. Возможно, глубоко сидящая во мне авантюристка, которой так и не дали развернуться в обычной жизни. И лишь в некоторых экстремальных ситуациях, когда я не знаю, что сказать, она вдруг говорит мне: «Молчи и слушай меня!»

И я не вырвала руку. Я пошла за хорошо одетым и приятным в общении пожилым профессором – кто, кстати, мог дать гарантию, что он именно профессор? – не испытывая особого страха. Мне было интересно – что же будет дальше. И почему-то казалось, что ничего страшного произойти со мной не может.

На краю площади, на парковке, стояли машины. Профессор стремительно прошел мимо ряда машин и остановился около самой сногсшибательной машины – серебристого «Кадиллака» с темно-розовым откидным верхом. Я никогда не видела таких машин вблизи. И была уверена, что сейчас профессор скажет: «А моя – вот, соседняя, темно-синий профессорский „Фиат“, наш упитанный родственник вашего худосочного „Москвича“…» Но профессор распахнул длинную, низкую дверь красавца «Кадиллака» и предложил мне сесть.

«Ух, ну надо же!» – чуть не сказала вслух Ийкина мама, никак не способная взять в толк, почему же дочке так нравятся огни параллельного мира – мира «кадиллаков», бутиков, гламурных журналов, скороспелых миллионеров, роскошных проституток, наглых и всемогущественных воров, сумевших вовремя ухватить то, что плохо лежало в нашей стране. А плохо лежало, как выяснилось, очень многое…

Я села в машину. Да, я села в этот роскошный «Кадиллак». Не знаю, села бы в «москвичонок» с нашим стареньким доцентом кафедры древней литературы МГУ, а вот с Пьером-Франсуа Дюкло – села.

И поехала с ним в ресторан. Я слушала, как он рассказывает про свою дочь Лу, Луизу Дюкло, тридцати двух лет, сочувственно кивала, когда он рассказал, как два года назад похоронил мать Лу, с которой прожил тридцать пять лет. Я прикинула, сколько же лет может быть профессору. Шестьдесят пять – сказала я себе. Максимум. Иначе я просто сошла с ума. Потому что в промежутках между рассказами о родственниках Пьер-Франсуа Дюкло пару раз коснулся моей руки, слегка задержавшись на ней. И не могу сказать, что у меня это вызвало сильное отвращение. В какой-то момент мне даже показалось, что он чем-то похож на моего папу… Потом, правда, это ощущение прошло.

Что руководило мной? Любопытство? Интерес к забавному, богатому иностранцу? Или все та же авантюристка, живущая внутри меня и заставляющая вспомнить, как моя собственная мама в свое время нашла спрятанный бабушкой паспорт и тайком убежала из дома, чтобы выйти замуж за моего папу… Правда, маме моей было тогда всего восемнадцать. И папа был старше нее лишь на одиннадцать лет.