Синдром Л

Старик ошибался, кстати. Кое-что я об этой двухсотой слышала. Фазер, пока был президентом Академии наук, иногда имел туда пропуск. Ну не так часто, конечно, не каждый месяц. Но время от времени. Кажется, расписку давал, что разглашение любых сведений об этом сверхсекретном объекте приравнивается к измене родине. Так что рассказывал он матери о нем шепотом, да я все равно кое-что услыхала. Не была уверена, конечно, что все поняла правильно, но общую идею, кажется, просекла… что у высшего руководства органов и у психиартов, понятное дело, своя, особая, закрытая система снабжения. Про нее невероятные слухи ходили, что там, прямо как на гнилом Западе, все в изобилии и выбор огромный. Якобы вообще никаких нет ограничений – покупай что угодно и сколько хочешь. Без всяких талонов. И никаких «полкило в одни руки». Трудно поверить, конечно, привирают, наверное, преувеличивают.

– А вы не боитесь, Петр Алексеевич, мне такие вещи рассказывать? – сказала я. – Разве про двухсотую – это не государственная тайна?

Уела я старика, ох, уела! Он даже дернулся всем телом, и лицо перекосило. Нечего было ему сказать мне в ответ, нечего! Забыл он в маразме своем начинающемся, что болтать о таких вещах непростительно – даже бывшему генералу. А может, он думал, что я дура, что я не в курсе, не знаю ничего, не ведаю и можно поважничать, хвост свой павлиний, драный, молью поеденный, передо мной без опаски пораспускать.

Наконец он, видимо, придумал, что ответить.

– Я, между прочим, разговариваю с тобой, Александра, доверительно… без свидетелей… не публично. Вразумить тебя пытаюсь. Ситуацию объяснить. А ты…

Чушь несет, но ему, наверно, кажется, что вполне убедительно. Даже что-то вроде обиды пытается изобразить.

А я не стала его в угол загонять, спорить, издеваться. Черт с ним, думаю, еще эмоции на него тратить. Пусть себе. Только понять бы, что ему все-таки от меня нужно.

– Ну ладно, Петр Алексеевич, вы говорили, что вам деньги нужны. Хотя я до сих пор не понимаю зачем…

И тут со стариком удивительная вещь приключилась.

Видно, обжегшись на разговоре о двухсотой, он утратил контроль над собой. Нервы разыгрались. И не выдержал – закричал:

– Да, да, не хватает мне денег! Они думают, я старик и мне уже ничего не надо… А мне надо, надо! У меня жены нет, умерла давно… а у меня – либидо… мне… деньги нужны на жриц любви… а на это талонов не дают.

Он придвинулся ко мне совсем близко. Лицо к лицу – сантиметров десять всего между нами осталось. Я отшатнулась, попыталась отодвинуться вместе со стулом, на котором сидела, но он схватил меня руками за плечи, не давая сдвинуться с места. Держал меня, кричал, глядя прямо в глаза, и слюной брызгал.

Я поморщилась, так мне стало противно.

– Что же вы плюетесь, Петр Алексеевич! И руки распускаете! Отпустите меня немедленно!

Он отпустил. Отпрянул. Молчал теперь и смотрел в сторону. А мне тоже на него смотреть не хотелось. Хотя мысль одна пришла в голову и не давала покоя. Хотелось очень спросить старика кое о чем, как он ни противен был мне в тот момент. Но любопытство – такая сила…

– Послушайте, Петр Алексеевич, – не выдержала я, – а почему бы не организовать что-то вроде публичного дома при этой вашей знаменитой «двухсотой», а? Ведь проблема действительно реальная, и не вас одного, наверно, касается…

– Да есть что-то в этом роде… При четвертом главном управлении Минздрава… Там на любые вкусы. Даже клуб садистов-мазохистов имеется. Этот… Бэ-дэ-сэ-мэ, или как там его… Так что все есть – да не про нашу честь. Для основного контингента только. Они думают, старикам не надо… а им надо, надо!

Помолчал. Добавил:

– Особенно тяжко бывает, когда вы там кричите за стеной… Такая тоска охватывает… хоть плачь… А вы все не замолкаете, все орете, выплескиваете из себя все… Рядом совсем. Стены-то тут, сама видишь, не особенно. Никакого звукопоглощения. Все, что происходит, – будто тут же, в соседней комнате, а то и в этой же. На диване рядышком. Мне вчера так и казалось, что вы прямо у меня на диване трахаетесь.

Замолчал. Закрыл глаза.

Я сидела рядом не шевелясь. Было стыдно и противно. И вроде чуть-чуть жаль этого старого урода. Он же не виноват, что он старый урод. Или виноват?

А он открыл глаза. И неожиданно высоким голосом прогнусавил:

– Невыносимо это, понимаешь, Саша? Невыносимо.

С.

Темнота оказалась все же не абсолютной. Когда мои глаза освоились, я увидел, что откуда-то издалека, на уровне пола, сочится слабенький свет.