Синдром Л

— Ну как какие… Знамо дело — воскресенье, Двадцать пятого декабря по новому стилю, то есть по старому… могло бы быть западное Рождество, но теперь уже нет…

Я сконфуженно замолчал, поняв, что запутался. Ну а что он пристал с какими-то глупостями?

— Рождество! — фыркнул Мишка, вдруг снова подскочил ко мне совсем близко и стал в упор мои глаза разглядывать, бормоча при этом что-то про зрачки — кажется, они его слегка разочаровали. Он-то думал, что они подтвердят его худший диагноз, а они почему-то не подтверждали.

Потом он еще под веко попытался мне заглянуть, но я вовремя отпрянул.

Тогда Мишель уселся опять на стул и заговорил громко и ясно, явно получая от этого удовольствие:

— Ошибаешься ты слегка, дражайший родственничек… Воскресенье-то оно воскресенье, но совсем не двадцать пятое. Вовсе нет! Сегодня у нас первое января.

— Врешь! — разозлился я. — Издеваешься! Дурацкий розыгрыш! Даже нисколько не смешно!

Михрютка будто и внимания не обратил на мои выкрики. Продолжал вещать нравоучительным тоном:

— Хоть бы о матери подумал! Она ведь не спит, беспокоится, куда же ты исчез! Целую неделю — ни слуху ни духу. Вот умрет она из-за тебя, как ты жить будешь с этим, а? Вполне реальная возможность, это я тебе как врач говорю… Я не хотел вмешиваться, но Люська уговорила… Пришлось на работу тебе звонить, там говорят: на задании. Мать не верит, говорит, если бы на задании, то он бы предупредил, что его долго в Москве не будет. И мне тоже показалось, что тебя коллеги выгораживают. Позвонил я еще раз, к начальнику какому-то пробился. Он уже другую версию излагает: на бюллетене, говорит, Ганкин… Руку сломал… То есть заврались все… А еще КГБ называется… Не думал я… А-а, что говорить… Я-то сразу Люське сказал: да запой у него, чего там гадать. А с работы его уже небось и выгнали. Ведь выгнали, признавайся, алкоголик ты наш?

А я похолодел. Потому что если правду говорит зятек любимый, то, по всей вероятности, и впрямь выгнали. Но убей бог, если я что-нибудь об этом помню… Но врет, ей-богу же, врет как дышит! Потому что не может же быть такого, чтобы я целую неделю на кухонном полу провалялся…

Говорю:

— Не верю я ни одному твоему слову… и зачем ты такую чушь придумываешь, понять не могу.

Но тут Мишка что-то за окном моим увидал. Говорит радостно:

— Во, как кстати-то! Поди, погляди сам, запойный ты наш…

Я не хотел идти, но все-таки поплелся к окну — что он там такое узрел?

Мишка говорит:

— Посмотри, посмотри на крышу дома напротив. Ну как?

Я посмотрел. И как это называется? Ноги подкосились? Ну, подкосились, не подкосились, а понадобилось срочно присесть.

Сижу на стуле в вонючей кухне своей и пытаюсь понять, что все это значит и как теперь жить.

Мишка помолчал немного, потом говорит тоном помягче, почти сочувственно:

— Я давно Люсе говорю: зашиться ему надо. Не кодироваться — глупости это все. А именно по старинке — зашиться. Чтоб еще одна капля — и смерть! По-настоящему! Да, да! А что — все равно это не жизнь, то, что у тебя получается. И семью губишь, и себя, это уж само собой.

И вдруг неожиданно для самого себя я сказал:

— Я согласен.

— Что, с чем согласен? — не понял Мишка.

— Зашиться согласен. Можешь это организовать? Но только так, по-тихому, подпольно? Чтоб на работе не знали? Потому как, сам понимаешь, у нас подшитых не держат… Выгонят вмиг. Если уже не выгнали. После твоих звонков… Так сделаешь?

Был я уверен, что Мишка откажется. Скажет — нелегально не могу. Самого за такие дела с работы уволят.

Но он удивил.

Вдруг забормотал что-то неразборчивое. Помолчал и сказал тихо-тихо:

— Ладно, ради Люськи. И ради матери твоей, Антонины Павловны. Попробую. Но это будет стоить тебе недешево. И никому никогда и ни за что ни слова!

И еще через несколько минут исчез. Даже руку на прощание пожал — всего во второй раз в жизни, кажется.

А я остался сидеть все на той же кухне квадратной десятиметровой, мочой провонявшей, сидел и думал над своей странной судьбой. А потом все-таки не выдержал, опять подошел к окну — проверить еще раз, вдруг все-таки показалось. Вдруг привиделось!

«Боже, молю тебя, сделай так, чтобы это был обман чувств!» Но нет, не сделал. Не заслужил я милости. Смотрю: увы, все правильно. То есть совсем даже неправильно и невозможно!

На крыше буквы светящиеся повесили:

«С Новым, 1979 годом!»

Мать честная! Вот так сходил за хлебушком!

Глава 6. С

1

Говорят, подшитые люди меняются очень сильно. Я слыхал, что они блекнут, тускнеют, становятся неинтересными для окружающих. Вчерашний балагур и душа компании превращается в скучного, мрачного типа, время от времени изрекающего что-нибудь банальное.

Что-то в этом роде произошло, наверно, и со мной. Мне показалось: все поблекло и посерело вокруг. И вместо мигрени меня начали мучить депрессия и приступы тоски.