Синдром Фрица

Прабабушка не хотела умереть зимой. Она говорила: - - - Трудно копать зимой яму - - - Очень трудно - - - земля мерзлая - - - Холодно - - -

Она просто устала жить.

И в ноябре, в конце школьных каникул, она умерла.

Она умерла в морозный день. Земля была как камень.

Я не плакал.

Она лежала в простом сером саване, легкая, как и прежде. Этот саван был старше меня лет на десять. Прабабушка его купила и свернула тогда, когда ее глаза еще видели. Мать спокойно прогладила эти старые складки.

Иногда мне казалось, что прабабушка спит. Что дрогнули веки.

Я вскрикивал и бросался к ней.

Я не плакал.

Я просто гладил ее руки, которые подруги-старухи сложили на груди.

Я слушал пение старух.

Они были как девушки. Как расслабленные после слез девушки. Они даже помолодели от слез.

Не помню, что делали родители, бабушка, дед и прочие родственники.

Помню много народа и двери, которые никогда не закрывались.

Грязь, растаявшая на полу.

В конце концов осталась только одна самая молодая старуха. Она пела всю ночь.

Я проснулся от тишины и вышел в комнату, где стоял гроб.

Старуха спала, склонив голову на толстую старинную книгу. Догорала свеча.

В комнате пахло слезами и воском.

Я оделся, стараясь не шуметь, и отбросил занавеску с зеркала.

Потом достал ящик с дедовскими трофеями и начал надевать серебро.

Мне стало вдруг все равно.

Пусть меня увидят. Пусть войдут и увидят.

Я стоял перед зеркалом и последний раз смотрел на серебро.

Я знал, что это начало совершенно другой жизни.

Потом я снял все серебро и подошел к прабабушке. Приподняв ее легкие твердые ноги, я глубоко-глубоко спрятал туда серебро.

Только она и я знали этот тайник. Золото и медали я оставил в коробке.

Мне было все равно, что скажет дед.

Если прабабушки больше не будет, зачем мне серебро, думал я. Теперь мне никто не нужен. Теперь я был совсем один.

И потом, когда ее посыпали землей и дед напившись орал и рыдал.

И когда земля посыпалась гуще и гуще и заполнила яму.

Я не плакал.

Я стал как камень. Не было никаких чувств.

Все пошли к нам на поминки. Меня просто оставили. Были еще какие-то дети, я их не помню.

Когда у взрослых горе, они убирают, жалеют детей. Так спасенная из пожара кошка примиряет погорельцев с

жизнью.

Я бродил по комнатам, брал в руки книжку, бросал, ел что-то, пил ледяную воду.

Смотрел в окно. А потом, одевшись, вышел во двор.

Ноги сами вели меня.

В рождающихся сумерках я поднимался на гору, на которую мы поднимались с прабабушкой.

Я шел ни быстро ни медленно.

И остановился на самой вершине. На самой лысине горы. Внизу загорался огнями поселок. Река лежала тихая, уже зимняя.

Я постоял так, глядя на поселок и реку, а потом неожиданно лег на землю.

Руками в темноте я разгребал мерзлые комья глины и камешки.

Получилась небольшая ямка. Я лег в нее и стал насыпать на себя землю.

Горстями я сыпал камешки и глину на ноги. На грудь. На шею.

А потом я, зажмурившись, стал сыпать землю на лицо.

Я сыпал горсть за горстью.

Я лежал будто внутри горы. Звезд не было.

Мне было очень грустно. Очень грустно без слез.

Это была скорбь.

Но где-то внутри этой скорби я чувствовал свободу.

Свободу человека, у которого теперь никого нет.

Домой вернулся другой человек.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Потом начались дожди.

В город я почему-то не ехал, хотя каникулы кончились.

Родители уезжали и приезжали тихие. Смерть водворяет молчание, которое кажется покоем.

Утром, просыпаясь на печке, я лежал, глядя в трещины потолка, и слушал радио.

Трещины в потолке моего одиночества. Это рушилась моя скорлупа.

За окном был дождь. Не успевало рассветать, как снова темнело.

Только в те дни я узнал настоящую деревню. Настоящую затерянность.

Когда осень, дожди, сапоги и тоска.

А потом сразу валенки и тишина.

Я лежал так на остывающей печке. Потом надевал огромные отцовские сапоги, прабабушкину фуфайку и выходил помочиться во двор.

Побродив по двору, под моросящей водой, я возвращался и зажигал свет.

Не сняв ни сапог, ни фуфайки, я садился у окна.

Я даже не мог мастурбировать.

Сидя у окна, я слушал радио.

Спектакли, песни... Речи... детские передачи, когда взрослые лгут, подражая детям... Позывные далеких городов... Звуки, от которых у меня до сих пор сжимается сердце. Новости... Снова спектакли... Арии опер... марши... Весь мир был так далек от меня...

Я так и засыпал. В сапогах, в фуфайке, положив голову на руки.

Так шли дни.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

И таким я приехал в город.

Мы ехали на машине в предрассветной сонной темноте. В теплой кабине пахло бензином. И в этом запахе было обещание.

В городе, еще спящем, только что выпал снег. Было тихо. Снег пах волшебно. Это был запах утраты и счастья одновременно. Я чуть не разрыдался от всего этого.

В машину залез я еще осенью, а выпрыгивал уже в зиму.

И в первую ночь, вернее, вечером я увидел свою мечту.

В тот вечер я понял, кем хочу стать.

Черно-белый старый фильм "Король Лир".

Я смотрел не отрываясь.

Даже не стал ужинать. Я смотрел на шута. На это порывистое существо.