Синдикат-2. ГПУ против Савинкова

этого потому, что у меня оставалась еще надежда. Я думал так же, как думает большинство эмиграции. Я думал, что не только за рубежом, но и в самой России, среди русских крестьян и рабочих, существует глубокое недовольство. Я думал, что на почве этого недовольства вырастают тайные общества, независимо от нас, эмигрантов, и что эти тайные общества, унаследовав традиции нашей борьбы, борются с Советской властью. Если бы я мог допустить, что я ошибаюсь, вернее, что я введен в заблуждение, я бы тогда же в беседе с Вами открыто заявил, что складываю оружие. Но ни Вы, ни я не допускали столь грубой ошибки.

В России меня постигло два тяжелых удара.

Во-первых, я убедился воочию, что никаких рабочих и крестьянских тайных организаций, борющихся с Советской властью нет, да и быть не может.

Во-вторых, я убедился воочию, что если «традиции» нашей борьбы еще не забыты, то единственно потому, что население нас ненавидит: та борьба, которая была начата «за родину и свободу», выродилась в погромы, грабежи, убийства и шпионаж.

В этих условиях я не мог не признать себя побежденным.

В этих условиях, что бы сделали Вы. Что бы сделали Вы, Владимир Львович, если бы для Вас стало ясно, что не только монархисты — Юденичи, Деникины, Врангели — неспособны к борьбе, но также и демократы — Короткевичи, Павловские, Павловы, — а главное, если бы для Вас стало ясно, что русский народ, то есть русские рабочие и крестьяне, не борются и не желают бороться против Советской власти, а, напротив, поддерживают ее, ибо вполне доверяют ей. Промолчали ли бы Вы, как я промолчал год назад, молчанием своим призывая к продолжению борьбы, или Ваша революционная совесть заставила бы Вас громко признаться в своей ошибке, не считаясь ни с кем и ни с чем, — не считаясь даже и с тем, что в Вас кинут камнем ближайшие Ваши друзья.

Вы — революционер. Вы бы поступили так, как поступил я.

Но Вы скажете: одно дело признать себя побежденным, другое — признать Советскую власть. Сказав так, Вы будете правы. Но выслушайте меня. Вы — бывший народоволец, то есть человек, для 407 которого воля народа — закон. И Вы — государственник, то есть человек, для которого вопрос о восстановлении России — главнейший и важнейший вопрос. Так неужели для Вас не ясно, что если русский народ, то есть русские рабочие и крестьяне, отразили все покушения на Советскую власть, от кого бы они не шли, отразили, имея против себя всю Европу, голодая и холодая, при полной разрухе в стране, то значит, что воля их, — воля народа, — заключается в утверждении и укреплении Советской власти. Вам, Бурцеву, советы могут не нравиться. Но что значит Ваше личное мнение, что значит мнение всей эмиграции, если народ против Вас. Я знаю: за-границей даже зрячие слепы. Как докажу я Вам, что уже совершился спасительный перелом, что разруха окончилась, что большим и длительным напряжением, напряжением всех сил народных и не вопреки, а с помощью и под руководством Советской власти восстанавливается Россия. Как докажу я Вам, что создается новое, русское, непохожее на европейские, государство, — государство не интеллигенции и буржуазии, а крестьян и рабочих. Цену интеллигенции и буржуазии Вы знаете сами… И Вы ведь любите именно трудовую Россию, а не имущие классы. Так за кем Вы идете. За монархистами, но Вы ненавидите их. За эс-эрами. Но Вы пренебрегаете ими. За кадетами. Но Вы не верите им. Идти можно только за русским народом. А русский народ уже начертал свой путь. Что же. Если народ с Советскою властью и если пусть медленно, но восстанавливается Россия, по Вашему все еще надлежит бороться. По Вашему все еще надлежит, упорствуя, защищать старый мир, тот мир, который рушился на наших глазах в России, который близок к крушению в Европе. Ведь Вы знаете, что это мир угнетения слабого сильным, мир владычества денег, мир рабства для сотен миллионов людей. Не против ли него Вы боролись всю жизнь. Защищайте его теперь, защищайте его с иностранцами, а я признаю Советскую власть.

Я хочу закончить это письмо пожеланием. Я желаю Вам, как желаю всей эмиграции, чтобы Вы на пороге смерти, не увидели своей роковой ошибки, — чтобы Вам не предназначено было то, что мне пришлось пережить. Я желаю Вам, чтобы Вы, старый и честный революционер, не содрогнулись бы от сознания, что в глазах миллионов

408 русских людей. Вы — враг России, ибо враг крестьян и рабочих, как пришлось содрогнуться мне. Я желаю Вам, чтобы Вы вдумались в то, что происходит в России, вдумались без эмигрантского ослепления, того ослепления, которое долго владело мною. Тогда Вы не будете искать причин моей «перемены». Вы переменитесь сами. И Вы послужите родному народу. Но дойдет ли мой голос до Вас. Да, дойдет. Если не сегодня, то завтра.

Борис Савинков.

Внутренняя тюрьма.

Сентябрь 1924 г.»[239].

Процесс над Савинковым, и появившиеся вслед за тем статья и письма Савинкова внесли в ряды эмиграции, с одной стороны, растерянность, а с другой — вызвали небывалую озлобленность наиболее экстремистских элементов, озлобленность, с которой органам ОГЛУ пришлось еще столкнуться.