Символ Веры

— Атеизм, марксизм, наполеоника, гремиализм, «этика империализма»… Имя им — легион, но суть одна — вера в материальное, мирское. Весь мир вступил в новую эру, где можно позволить себе роскошь не верить в Бога, причем публично, демонстративно. Это страшнее чумы, страшнее любых дьявольских происков, Вернее такой мир и есть сам по себе триумф врага рода человеческого.

— Но что же здесь анархистского? В желании вернуть людей к Богу?

— Методы и то, насколько далеко готовы зайти приверженцы радикальной реформации. Впрочем, это тема отдельного разговора. Думаю, вы поверите мне на слово, что они готовы зайти весьма и весьма далеко.

— У них тоже есть какое-нибудь национальное название? — уточнил Гильермо.

— Между собой их называют «римлянами», потому что костяк группы составляют итальянцы, отодвинутые французами от главных вопросов, в том числе и финансовых. Однако в последнее время среди них все больше представителей Нового Света. Испаноговорящая Америка и Луизиана — наш стабильный оплот, таким образом, поневоле приходится продвигать иерархов из их среды.

— Насколько я помню, кардиналов из Америк практически нет.

— Их пятеро. Но там традиционно сильный и многочисленный епископат, его мнение приходится учитывать, чем дальше, тем больше.

— И это — тоже денежный вопрос? — вопросил прямо, «в лоб» Гильермо.

Морхауз молчал довольно долго. Уголино успел сгорбиться еще сильнее, хотя это казалось анатомически невозможно, и пригладил макушку, свободную от красной шапочки, поросшую седым пухом.

— Да.

— Понимаю, — лаконично отозвался монах.

— Третья communitas — умеренные реформаторы. Немцы, австрийцы, отчасти швейцарцы. Эти люди согласны с «римлянами» в оценке угрозы, но склонны придерживаться принципа «festina lente».

— «Торопись медленно»?

— Именно так. Реформация необходима и неизбежна, однако поспешность — служанка дьявола, поэтому каждый шаг должен быть тщательно обдуман и взвешен. Компромисс и движение вперед — вот путь в будущее для Церкви.

— Такая позиция нравится мне более всего, — сказал монах.

— Я придерживаюсь взглядов, сходных с «авиньонцами», — ровным голосом сообщил Морхауз. Слова его прозвучали вкрадчиво и мягко, словно кошачье мурчание. И, пожалуй, столь же угрожающе, как звучит милое мяуканье для мыши.

— Зная вас, пусть недолго и очень ограниченно, я… не удивлен.

— Правда? — мурлыкающие нотки в голосе кардинала стали еще явственнее. Многие противники Морхауза, услышав подобное, невольно вздрогнули бы. Возможно — даже наверняка — вздрогнул и Гильермо. Однако когда монах заговорил (а случилось это далеко не сразу), речь его казалась ровной и спокойной.

— Да, правда. Я не удивлен. Вы могущественный человек. И… состоятельный человек. Я уже понял, что во взаимоотношениях кардиналитета достаточно много мирской политики и la commerce. Возможно даже больше, нежели приличествует рулевым, что ведут наш корабль истинной Веры через бурное море испытаний. Но не мне судить их. Или вас. Придет время, и все наши деяния окажутся измерены и взвешены самым строгим, самым справедливым судьей. Не мне соперничать с ним.

— Хорошо сказано, брат Гильермо. Хорошо сказано, — очень серьезно вымолвил Морхауз.

Звякнул механизм, бобина сделала еще несколько холостых оборотов и замела. Запись закончилась.

— Это все? — негромко вопросил Уголино. Голос у него был чуть надтреснутый, каркающий, несколько не вяжущийся с благостным образом.

— Еще нет.

С этими словами Морхауз быстро сменил бобину, заправил свободный конец серой ленты в пружинный захват приемного барабана. Судя по длине ленты, эта запись была совсем короткая, буквально на несколько минут. Кардинал щелкнул эбонитовым тумблером.

— Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, — медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью вымолвил голос Морхауза из рупора. — Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших. Понимаете, о чем я? Понимаете, что есть путь праведника и антитеза ему?

— Кажется, понимаю… — столь же медленно промолвил Гильермо. — Сейчас… Мне нужно немного подумать.

Что-то протяжно заскрипело, очень уютно, можно сказать по-домашнему. Так поскрипывают ладно выструганные и пригнанные доски на полу в хорошем доме. Видимо Леон нервно заходил, часто и быстро ступая.

— Сейчас… — повторил монах.

Кардинал терпеливо ждал.

— Я думаю, что понял, — сказал, наконец, Гильермо. — Да. Ведь все уже сказано и рассказано, нужно лишь внимательно прислушаться к слову Божьему. Он собрал приближенных своих, но даже среди двенадцати избранных нашелся один Иуда. Ныне нас гораздо больше, многократно больше. И даже если не каждый двенадцатый, но сотый оказывается козлищем, их все равно — армия.

На этом запись закончилась.

Уголино откинулся назад, осторожно и плавно, как будто опасался рассыпаться от неосторожного движения. Он весь как-то съежился в кресле и стал похож уже не на доброго седого старичка, а скорее на гнома из сказки.