Символ Веры

Быстрая проверка, сопряженная с раздеванием и обтиркой мокрой тряпкой указала, что у Хольга сломаны три пальца и несколько ребер, выбиты два зуба и еще два разбиты в осколки. Правый глаз налился кровью и полностью скрылся в громадной гематоме на три четверти лица. Синяки и кровоподтеки считать не было смысла, из-за них фюрер стал черно-синим, с багровыми проплешинами, как морской зверь. Но при этом он был в сознании и даже почти способным говорить — сказывалась инъекция.

— Удалось? — отрывисто спросила Родригес. Как практичная и много повидавшая женщина, она отложила все эмоции на потом. Сначала — дело.

Хольг что-то невнятно пробурчал, сплюнул сгусток крови. По щеке потекла струйка розовой пены.

— Глупая была затея, — пробормотал помогающий девушке Мунис. — Какой смысл ходить к «муравьям», они же уроды, садисты больные. «Боль очищает», «vida loca» и прочий бред. Они извинений и компенсаций не принимают.

— Заткнись, — коротко, грубо посоветовала Родригес, и помощник обидчиво поджал губы, осторожно протирая разбитое лицо командира тампоном, смоченным в одеколоне.

Неожиданно фюрер рассмеялся, вернее, попытался — боль в треснувших ребрах и осколки зубов превратили смех в жутковатый всхлип. Хольг снова сплюнул, на подбородке запузырилась розовая пена, мельчайшие капельки крови брызнули на лицо девушке. Она быстро отерлась рукавом и продолжила бинтовать уже зафиксированные в лубке пальцы.

— У-да-лось, — по складам выговорил Хольг и все с тем же жутковатым хрипом закончил, уже более уверенно:

— Поздрав-ляю, у нас новый ра-бото-датель. Завтра бе-рем груз «пыли». Для мексов.

Глава 8

Аппарат «Livre sonore» работал идеально. Французское качество, подумал Морхауз. Обычно такие агрегаты страдали двумя проблемами — обрывы ленты и неестественная, шуршащая нотка, вплетающаяся в звук. Однако кардинал пользовался последней моделью, которая хоть и была портативной, оказалась лишена обоих недостатков. Хотя, учитывая стоимость аппарата, странным казалось бы скорее наличие проблем.

Бобина мерно вращалась, узкая лента с вплетенной для прочности стальной нитью скользила над фотоэлементом. Его темная линза превращала чернильные линии в звук — неспешный разговор двух людей.

Кардинал Уголино ди Конти прикрыл глаза тяжелыми веками, похожими из-за складок на сегментированный панцирь насекомого. Мягким, скользящим движением пригладил бороду, сплошь седую и оттого кажущуюся легкой, пушистой. С такой бородой русские рисуют Деда Мороза, а европейцы — старых монахов, состарившихся за переписыванием высокомудрых манускриптов. Рука казалась желтоватой, обтянутой тонким пергаментом вместо кожи, с обилием старческих пятен.

Вообще Уголино производил очень мирное и очень благообразное впечатление. Ветхий дедушка, которого где-то ждет столь же благородно состарившаяся супруга, а также почтенное семейство из десятка детей и неисчислимой орды внуков-правнуков. Очень многие верили первому впечатлению. Некоторые впоследствии сильно об этом жалели. Разменявший восьмой десяток лет кардинал был не самым старым представителем папской консистории, но единственным, кто пребывая в таком возрасте сохранил юношескую живость ума и немалое влияние.

По большому счету никто не мог сказать в точности, на чем основывалось положение ди Конти среди заклятых друзей и коллег. Кардинал-диакон, официальный библиотекарь Ватикана не имел ни каких-то особых полномочий, ни прибыльных должностей. Однако… Как-то так получалось, что Уголино всегда все знал — обо всех и обо всем. Причем свое знание он использовал весьма не часто и крайне избирательно. Ди Конти не вступал в долгосрочные союзы, не придерживался некой единой линии и вообще старательно лелеял свое особенное положение — но в то же время, не выпуская из рук тонких нитей скрытого влияния.

Как союзник Уголино был не слишком полезен и, пожалуй, даже опасен — именно в силу своей особенности и непредсказуемости. При иных обстоятельствах кардинал-вице-канцлер[10] Александр Морхауз никогда не обратился бы к нему за помощью. Однако novi temporis, сиречь новые времена, требовали новых деяний. Посему Александр пригласил в этот поздний час Уголино и после короткой речи воспроизвел одну за другой несколько звуковых записей.

Библиотекарь молча слушал, прикрыв глаза, и низко склонившись над столом, так, что почти подметал полированное дерево бородой. На его лице не отражалось ни единой эмоции кроме благожелательного внимания. Морхауз сидел, по старой привычке перенеся вес на один из подлокотников резного кресла, и талантливо делал вид, что все происходящее его совершенно не волнует.

Аппарат на столе тихонько жужжал электромеханизмом. Звуковой рупор, похожий на вытянутый бутон экзотического цветка, отсвечивал мутноватой желтизной, ловя свет неярких электрических ламп.

— … septem decimorum[11] весьма неоднородны, — голос Морхауза, записанный на звуковую ленту, сохранил все черты, вплоть до легкой нотки усталого превосходства. — Со стороны мы все кажемся единой семьей, однако, это не так.