Симонов и война

На мой взгляд, обе эти поправки ослабляют эмоциональное воздействие соответствующих эпизодов фильма. В требовании внести эти поправки я вижу уже и раньше проявлявшуюся в ряде замечаний тенденцию смягчить драматизм происходивших под Москвой событий. На мой взгляд, это неверно, ибо, преуменьшая меру нависшей над Москвой опасности, мы тем самым преуменьшаем и историческое значение одержанной под Москвой победы над фашизмом.

Однако, оставаясь при своем мнении, я скрепя сердце, вместе со своими товарищами по работе, в этих двух случаях могу согласиться на выполнение предъявленных нам требований, хотя и отражающих неправильную общую тенденцию, но все же носящих сравнительно частный характер.

Но с третьим требованием, которое выполнила наша съемочная группа, — с исключением из фильма кадров и дикторского текста, связанных с имевшими место до войны и вызвавшими тяжелые последствия для нашей армии и ее боевой готовности фактами грубейших нарушений социалистической законности и массовых репрессий, я лично, как один их авторов фильма, согласиться не могу.

Как я думаю, съемочный коллектив был вынужден выполнить требования, ведущие к явному ухудшению фильма, творчески не соглашаясь с ними. Но люди, которые, во главе с постановщиком В. Ордынским, вложили в фильм так много сил и таланта — не в состоянии примириться с тем, что фильм может оказаться под запретом. Они хотят увидеть свое детище на экране хотя бы в таком, ухудшенном виде. И я могу понять всю безвыходность их положения, в связи с той категорической формой, в какой ныне поставлен вопрос о судьбе фильма.

Однако для меня лично, как для писателя, 25 лет работавшего и продолжающего работать над темой Великой Отечественной войны, вопрос о той купюре, из-за которой я отказываюсь от своего соавторства в фильме, гораздо шире, чем только вопрос об одном этом фильме.

Согласившись с тем, что в фильме не должно упоминаться о грубейших нарушениях социалистической законности и массовых репрессиях 1937–1938 годов, которые серьезно подорвали боеспособность и боевую готовность наших Вооруженных сил, я должен был бы счесть своим долгом исключить ряд эпизодов из фильма «Живые и мертвые», изъять целый ряд страниц и глав из своего романа «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются», а также из своего нового военного романа, над которым я работаю, и из своей книги «Сто суток войны», по поводу которой — в связи с запрещением ее цензурой — я обратился с жалобой в ЦК КПСС.

Я же, наоборот, вижу одну из существенных сторон своего писательского долга в том, чтобы эта драматическая и нелегкая для изображения тема продолжала существовать в моих работах, посвященных трагической и героической эпохе Великой Отечественной войны.

Она в этих работах, разумеется, не единственная и не главная. Но если исключить эту тему, то общая историческая картина того, в каких условиях и с каким тяжелым для страны и армии наследством 1937–1938 годов мы вступили в войну, будет неполной, однобокой. А быть причастным к искажению нашей истории при помощи умолчания о ее наиболее драматических событиях я, как писатель, не могу.

Если говорить о наших тяжелейших неудачах в начале войны, то их причины сводятся к трем главным.

Первая — огромный военно-промышленный потенциал фашистской Германии, плюс военный потенциал покоренной ею Европы, плюс огромная военная мощь германской армии и ее победоносный двухлетний военный опыт.

Вторая — серьезные ошибки, допущенные Сталиным в организации подготовки страны к отпору фашистским захватчикам, его вера в собственную непогрешимость и связанная с этим неверная оценка предвоенной обстановки, игнорировавшая многие очевидные факты.

Третья — грубейшие нарушения социалистической законности и массовые репрессии в предвоенные годы и трудно поправимый ущерб, нанесенный этим нашей армии: за три-четыре года до войны погибли все командующие войсками военных округов, были устранены все командиры корпусов, почти все командиры дивизий и бригад, половина командиров полков; лишь меньше трети этих людей были возвращены потом в армию и участвовали в войне.

Для того чтобы объяснить современникам и потомкам, почему, несмотря на все мужество партии и народа, фашистам все же удалось дойти до Москвы, а потом до Сталинграда, — надо полным голосом говорить обо всех этих трех причинах, ни в коем случае не исключая ни одной из них. Иначе может сложиться неправильное, фаталистическое представление, что в начале войны все так и должно было случиться, что немцы сначала должны были дойти до Москвы и до Сталинграда и лишь потом могли быть разбиты нами.

Но это исторически неверно. На самом деле лишь совокупность всех этих трех причин предопределила и масштабы немецких успехов, и масштабы наших неудач в первый период войны.