Симон

Репатрианты, брат и сестра, вернувшиеся из разрушенной войной Европы в советскую Армению с мечтой обрести на родине предков приют, оказались заложниками страшного времени, когда, вслед за задвинувшимся железным занавесом, каждого приезжего из-за границы стали приравнивать к предателю и врагу народа. Они вынуждены были перебраться из Еревана в глухую провинцию, чтобы, затерявшись там, уберечься от преследований, но от леденящего душу страха уберечься не смогли. Он и свел их с ума, заперев в стенах дома, ставшего для них одновременно и тюрьмой, и единственным местом, где они ощущали себя в безопасности. Выбирались они оттуда преимущественно по ночам, чтобы, порывшись на городской свалке, раздобыть что-нибудь из одежды или утвари. Иногда к ним заезжал старьевщик и выменивал одно барахло на другое, норовя оставить чего-нибудь из еды. Но они упорно отказывались, и он прекратил предлагать им съестное, догадавшись: они боятся, что их отравят. Кормились они с огорода, ухаживать за которым толком так и не научились. Жили не просто бедно, а в крайней, невообразимой, неопрятной нищете. После того как сестра попала в больницу с сильным кровотечением, праздные бабы стали распускать о них грязные слухи, от которых мужики раздраженно отмахивались. Но даже санитарка, уверявшая, что никакого выкидыша не было, не убедила баб в обратном. Дурной и тяжкий дух витал над домом отшельников, нагоняя тоску и отравляя воздух.

Сусанна в раннем детстве отчего-то завела привычку играть с этим домом в гляделки: взобравшись на подоконник, она наблюдала за ним в надежде, что он хоть малейшим движением – шевелением края засаленной шторки или скрипом двери – даст о себе знать. Но дом всегда переигрывал ее. В любое время суток, не считая бегающей по двору птицы, он выглядел совершенно необитаемым, и единственное, что в нем менялось, – это неумолимо ветшающий из года в год жалкий облик. Птицы, кстати, очень скоро не стало. Однажды, играя с домом в гляделки, Сусанна заметила, как бабушка, подойдя к забору соседей, кинула несколько горстей зерна в гущу кур. В тот же день они испустили дух. А бабушка, торжествуя, сбегала в санэпидстанцию и рассказала, что у соседей от какой-то неведомой болезни мрут куры и что нужно с этим что-то делать, иначе они перезаразят остальную птицу. Непонятно, что больше напугало отшельников – визит работников санэпидстанции или же взявшийся откуда-то мор, но они никогда больше не предпринимали попыток завести домашнюю птицу и перебивались скудным урожаем с собственного участка да раздобытыми в базарной мусорке подгнившими овощами-фруктами. Сусанна не осмелилась никому о случившемся рассказать, но именно с того дня и стала догадываться, что с бабушкой что-то не так. Попытку самоубийства матери она не запомнила, хотя должна была – ведь случилась она позже истории с отравлением кур. Необъяснимым образом забылся и переезд родителей в закут, но Сусанна отчетливо помнила, как помогала отцу собрать нехитрые пожитки матери в узелок. Она забыла, как измученную рвотой мать увозили в больницу, а вот картина, как она, прижимая к груди завернутую в газетный обрывок бутыль с жавелевой водой, направляется к бане, до сих пор стояла перед глазами. Сразу за переездом родителей в памяти Сусанны зиял огромный провал, вынырнув из которого, она обнаруживала себя в наполненной непонятными звуками кромешной ночи. Проснувшись, она повернулась на бок, прижалась щекой к ступне брата – он дернул ногой и захихикал сквозь сон, и прикрыла глаза. И сразу же их широко открыла, сообразив, что звуки ей не приснились. Вглядевшись в темноту, она различила силуэт бабушки. Та сидела на краю кровати и, мерно раскачиваясь, произносила страшные и гадкие слова. Обзывая свою невестку продажной тварью, гнилью, проституткой и сукой, она проклинала ее до седьмого колена, желая вечных страданий в геенне огненной. «Чтоб ты жрала яд целую бесконечность, чтоб он выжег тебе все кишки, чтоб мясо гнило прямо на тебе и отваливалось смердящими кусками, чтоб глаза твои выедали могильные черви, а кости твои обглодали бродячие собаки…» Сусанна бы закричала, чтобы заткнуть ее, но не смогла – вместо крика из горла вырвался придушенный хрип. Перепугавшись, что может навлечь на себя гнев, она затолкала край одеяла в рот и притихла. Бабушка умолкла и подалась вперед, напряженно прислушиваясь к тишине, потом продолжила с прерванного места свой монолог. Давясь горячими слезами, Сусанна неслышно заскулила. Ее пугали не проклятия бабушки, а то, с какой исступленностью и нескрываемым наслаждением та исторгала из себя этот чудовищный поток мерзостей, смакуя и будто бы упиваясь каждым словом. Во всем этом чудилась какая-то глубинная, неизъяснимая и отталкивающая потусторонняя сила. Казалось – в горле бабушки открылся портал в мир темных душ, и они, наконец-то высвободившись, выпархивали оттуда, наполняя пространство смрадным многозевным звучанием. Хотелось умереть, чтобы не знать и не видеть происходящего.