Симарглы

Лена подняла руку и слабо оттолкнула влажный собачий нос. Голиаф заворчал и гордо отвернулся — дескать, не очень-то и надо. Вик вздохнул с нешуточным облегчением.

— Слава тебе Господи, ты пришла в себя! А я уж думал — все, кранты красной девице! Ты хоть понимаешь, что вызвала?

Девушке потребовалось некоторое усилие, чтобы вспомнить происходившее здесь несколько минут назад.

— Что? — слабо спросила Лена. — Китайского дракона?

— Ну… — Вик хмыкнул. — Может, и так можно назвать… Это была линия деструкции реальности… Или наоборот, структурированности? Не знаю точно, никогда не был в этом силен… Короче говоря, ты нарушила что-то в тонком механизме, и механизм соответствующим образом среагировал.

— Потрясающе, — Лена села, потирая ушибленную голову. — А этим можно как-то управлять?

— Тебе виднее! — Вик пожал плечами. — Я-то сам не городской. Только городские так могут.

— Почему?

— Потому что город — это тоже организм, нарушающий механизмы природы.

— Ха! — Лена встала, отряхнула брюки. — А как же ты это делаешь?

— А я — типичный хорошо воспитанный деревенский мальчик, — улыбнулся Вик. — Я всего лишь прошу. Вежливо.

— Молишься стихиям? — удивилась Лена.

— Нет, ты что! Я же православный!

Он почему-то хлопнул себя по груди. Лена догадалась — наверное, там висел крестик.

Ей стало то ли жарко, то ли холодно. Как горько… Только что Сергей обнимал ее — она чувствовала его руки на своих плечах — и это было так… просто слов не подобрать! Она никогда бы не подумала, что что-нибудь в этом роде может произойти — Сергей держался всегда так холодно, отстраненно… Лена уткнулась лицом в колени, чтобы спрятаться от своих мыслей, и внезапно заплакала. Слезы капали и капали, но все никак не останавливались.

— Что с тобой? — удивленно и ласково спросил Вик. — Ты все очень хорошо сделала. Ты очень мощная магичка, кто бы мог подумать…

— Я не хочу быть магичкой! — на удивление ясно и зло, несмотря на слезы, выкрикнула Лена. — Я его хочу! Я только что была на похоронах, и… и он там был! Он сказал, что… что… меня! А я ему ничего не сказа-ала! — она все-таки сбилась на рев.

Девушка и сама понимала, что ведет себя безобразно, что пора бы уже остановиться. Она терла глаза, размазывала слезы по лицу, но они, кажется, все прибывали и прибывали, как будто душа ее хотела быть выжатой досуха. Лена вспомнила, как плакала ночью, и ей стало вдвойне стыдно. Ведет себе совсем как полная, полная и законченная идиотка. Такая идиотка, что даже осмыслению не поддается. И ревет еще все время вдобавок, и в обморок падает…

— Ну… тш-ш…

Вик обнял ее сзади за плечи, прижал к себе. Он был крепкий, даже жесткий, пах терпко, как цветущие яблони… а еще его прикосновение наполнило Лену каким-то смутно знакомым, необычным чувством… Ей показалось, будто ее, маленькую, точно цветок, кто-то взял в ладони, прижал к щеке и прошептал: «Не бойся, котенок, все будет хорошо…» Она словно прикоснулась к чему-то мягкому и чистому, как полотенце, которое держала мама, когда дошкольница Лена вылезала из ванной… Это чистое утерло ее слезы, осушило и приняло в себя.

— Тебе повезло, маленькая… — прошептал Вик. — Вот я своих похорон не видел. По правде говоря, нас просто побросали в наспех вырытую яму, всех вместе. Я потом приходил туда… года через три. Даже места не нашел.

— Ты погиб на войне? — спросила Лена, пытаясь унять всхлипывания.

— Да. Родители потом устроили могилы на фамильном кладбище, для меня и для брата. Только и их теперь нет — в революцию снесли, а семья эмигрировала.

— В революцию? — Лена повернула к Вику заплаканное удивленное лицо. — На… на какой же войне ты тогда…

— На отечественной. Двенадцатого года, — он чуть скривил губы. — Думаешь, почему Стас зовет меня корнетом?

Лена даже моргнуть не могла. Она не сразу сообразила, что «отечественная война двенадцатого года» — это даже не прошлый, а уже позапрошлый век. А корнет — это такой младший офицерский чин, который, ей-же ей, действительно существовал в реальности, а не только в «Гусарской балладе» или «Войне и мире».

— А что, Стас вместе с тобой…

— Нет, он моложе меня на семь лет. Погиб во время осады Севастополя, в пятьдесят четвертом. У нас тут очень много… с войн. Вот, например, Артем был в Афганистане.

Мозги Лены совершили кульбит, перескакивая с девятнадцатого века на двадцатый.

— Погоди… Выходит, тебе больше двухсот лет?

— Двести семь, если быть точным.

Двести семь… одурительно, невероятно большой срок! Лена слукавила бы перед собой, если бы сказала, что могла бы представить его, а тем более — поверить. Вик, милый мальчик Вик с красивыми глазами… Неужели он действительно такой старый? Но ведь зрелость должна приносить и опыт, а кроме того… черт возьми, ведь люди девятнадцатого века действительно были другими! Они же по-другому себя вели! Иная ментальность, иное образование… даже разговаривали они по-иному! Неужели можно так легко, так совершенно приспособиться?

Впрочем, что она знает о приспособлении? Что она вообще о чем знает? Как выяснилось, она толком не понимала ни себя, ни человека, которого любила больше всего на свете.