— Хотелось, это же естественно. Попробую вам объяснить, только не сразу, если можно. Мы с Энн Гольдфарб про вас говорили, и она сказала, что вы к ней иногда заглядываете. А потом я познакомился с Гэвином Малленом, он профессор современной литературы в университете, я был у него в гостях, и мы заговорили про вас — вот так почти весь вечер про ваши стихи речь шла, читали их вслух…
— Быть того не может! — засмеялась она.
— И тем не менее. Если хотите, можем к Малленам вместе наведаться, они так рады будут.
— Не знаю, — застеснялась она. Потом, взглянув на меня, добавила. — Вы льстить не очень умеете, мистер Маклин, но все равно так приятно все это от вас слушать. Тем более, что день сегодня у меня неудачно начался. Ужасно любопытно, что сказал этот ваш профессор Маллен. Хотя подозреваю, что вы его просто выдумали.
— А вы позвоните в университет, проверьте.
— Ну хорошо, хорошо. Так что же он сказал? Понравились ему стихи? Они правда неплохие?
— А вы будто не знаете!
— Не знаю, уж поверьте. Это вы, видимо, вращаетесь там, где стихи умеют ценить. А вообще-то, мистер Маклин, в этой стране поэзия — самое последнее дело. Самое последнее. Книжки вроде моей не расходятся. Их печатают в убыток себе. И пишут о них только в очень немногих журналах, причем большей частью пишут люди, вообще не представляющие себе, что я хотела выразить и зачем. А уж о том, хорошие стихи или плохие и о чем они, вообще речи не заходит. Правда, в университетском журнале один критик просто Камня на камне от книжки не оставил, написал, что я прямо-таки создаю угрозу настоящей литературе, зато другие два считают, что у меня яркий талант, подаю надежды, — в жизни ничего противнее про себя не слышала. Хотя, честно говоря, мне все равно, что они там пишут.
— Маллену ваша книга понравилась. Хотите, перескажу его отзыв. Насколько запомнилось. Ведь почти два месяца назад этот разговор у нас с ним был.
— А вам самому он нравится, этот Маллен?
— Даже очень, мисс Вест, знаете, это такой маленький усталый человек с чудесными глазами, жена у него замечательная, и полон дом детей; правда ведь, не может такой человек быть скверным критиком? Я все к нему приставал, объясните, мол, хорошие это стихи или не очень, а он возмутился: что за вздор! Как такое вообще можно спрашивать? Сказал: да вы вслушайтесь в эти стихи как следует, неужели не чувствуется, что в них — как это он выразился? — не то ужасно много отвращения к миру, не то ужасно много внутренней боли, что-то такое…
— Он так и сказал? — переспросила она, не отрывая от меня взгляда своих темных задумчивых глаз.
— Кажется, именно этими словами.
Минуту она хранила молчание. Я закурил, исподтишка наблюдая за ней. Тут она оторвалась от тарелки, перехватила мой взгляд.
— Но вы же ничего не едите!
— Видите ли, я сыт. Простите, что соврал вам, просто хотелось познакомиться поближе.
— Вы часто лжете, мистер Маклин?
— Приходится, — кивнул я, улыбаясь, и она улыбнулась в ответ. Вот и хорошо, теперь я успокоился.
— Наверное, друзья вас Мак называют, да?
— Чаще всего. Иногда Мак, иногда Алан. Но обычно — Мак.
— А что это у вас за работа такая, что можете выкроить время для двух обедов и знакомства посредине?
— Я частный детектив.
— Да ну?
— Но ведь я не навязывался вам. Нас познакомили.
— Конечно.
— Вы как к частным детективам относитесь?
— Да никак. А вы хотите, чтобы я составила о них какое-то мнение, понаблюдав вас?
— Все равно придется, — сказал я.
Глава IV
Мы сидели у нее в машине на краю Малхолланд-драйв, там где она переходит в набережную и где есть небольшая площадка для паркинга; в лучах яркого солнца — было уже три — весь открывающийся к северу пейзаж, казалось, залит золотом: и вот эти синие холмы, и деревья, чуть колеблемые слабым океанским бризом. Он пробегал по высокой желтеющей траве, и над долиной висели, слегка покачиваясь, точно осенние листья, два ястреба.
— Мак, — спросила она, — вам не случалось бывать в Мексике накануне сезона дождей, когда холмы выжжены до желтизны, а земля кажется мертвой и такая твердая, что по ней страшно ступать?
— Случалось.
— А понравилось?
— Понравилось, потому что я тогда таким же и себя ощущал — выжженным, мертвым.
— Не понимаю, — задумчиво произнесла она, — вы что, мысли мои читаете, что ли?
— Да что вы.
— А по-моему, читаете. Хотя вам ведь от меня многое скрывать приходится, верно?
— Ну как вам ответить. Кое-что да, приходится. Но не все. Родители мои правда погибли при пожаре. Оба сгорели. Странно, иногда мне кажется: да нет же, ты просто это выдумал, — а на самом деле так и было. И я все могу принять, но вот это — нет, до сих пор нет. А вот войну я сумел пережить. И всю эту гадость, с которой на работе сталкиваться вынужден. И свой развод. Я сегодня от нее письмо получил, от жены своей бывшей. Она, оказывается, разошлась и со вторым своим мужем, все у нее плохо, просит помочь. Ну, послал ей денег, а ничто ведь во мне не всколыхнулось, ничто…
— Мак!
— Да, Сильвия?