Сильвестр

— Зовите дьяка Ивана Висковатого… Духовную писать, — открыв глаза, прошептал наконец помертвелыми губами своими царь. И сразу смолкли возбуждённые голоса споривших, и опять установилась в опочивальне царской тишина. — Да зовите князя Ивана Мстиславского[51] и князя Владимира Воротынского — быть им душеприказчиками моими… И спасибо тебе, отче Сильвестр, за прямоту твою. Вижу, что ничего ты не утаил от меня, что было на душе твоей. Но… Но тебе, отче, советовать, а мне решать… А воля моя последняя царская такова, и вам всем, и всему вельможеству московскому, и всей державе Российской крест целовать на ней: трон наш царский, великими предками нашими нам завещанный, оставляем мы законному наследнику нашему царевичу Димитрию Иоанновичу. А государыне царице нашей Анастасии Романовне быть при нём правительницею, доколе не придёт он, царь Димитрий, в совершенные лета. А вам всем, боярам и ближним людям нашим, наследника нашего и мать его оберегать, и слушаться во всём, и служить им прямо и бесхитростно, по всей правде, и душу, и живот свой положить за них, коли придёт в том нужда… Да пошлите не мешкая за боярами и за всеми думными людьми, чтобы ехали тотчас же сюда, во дворец, крест целовать по воле моей. А ко кресту их приводить душеприказчикам моим, князю Ивану да князю Владимиру, а при них быть дьяку Ивану Висковатому с духовною моею. А сам я, немощи моей и близости смертного часа моего ради, выйти к ним не могу. Сил моих больше нет… Да не забудьте послать за князем Владимиром Андреевичем! Пусть и он целует крест наследнику моему, царевичу Димитрию… А теперь оставьте меня с царицею моею. Я устал…

Но и посылать ни за кем не надо было. Уже давно бояре, и епископы, и иные чиноначальники московские, прослышав, что умирает государь нежданною смертию, толпились в передних палатах дворца. Были тут и седые, старые слуги государевы, служившие ещё отцу покойному его, и новые люди, возвысившиеся лишь в новые времена. Были и те, кого держал царь на отдалении от себя, и самые близкие к нему, делившие днями и ночами заботы и думы царские у него в Верху.

И всяк, кто бы ни был в час тот скорбный у дверей царской опочивальни, думал лишь об одном, забыв о делах и заботах своих: что происходит там, за этими дубовыми дверьми? Как он, что с ним, с государем великим? И неужто верен он, тот слух о близкой кончине царя, что с быстротой молнии, за полдня, разнёсся сегодня по Москве?… Вот отворились двери опочивальни, вот пробежал оттуда с безумными глазами ещё один лекарь царский… Вот вынесли лохань с кровью — видно, жилы отворяли царю… А это Иван Висковатый, дьяк, с чернильницей и свитком прошёл в опочивальню. Неужто духовную велено писать?… А это братья царицыны все трое вышли. И поп Сильвестр с ними. И с князем Иваном Мстиславским, и с князем Владимиром Воротынским говорят… А это аналой зачем-то притащили, и Святое Писание, и распятие на нём… Так, значит, правда? Значит, ко кресту будут приводить? Новому царю присягать? А кто он, тот новый царь? Пеленочник малый или Владимир Андреевич князь?

А когда огласил дьяк Иван Висковатый зычным голосом своим последнюю волю царскую, совсем замешались бояре и чины дворцовые, не зная, как им по той воле быть. Обычай, конечно, обычаем, да как присягать малому мимо старого? Вестимо, воля царя есть воля Бога! И не должно всякому христианину по вере его иметь хотя бы малого сомнения в том. Но что ждёт их, лучших людей московских, и семьи их, и вотчины, и должности, службою усердной добытые, коли присягнут они младенцу несмышлёному, в пелена завёрнутому, а на деле-коварным, и вероломным, и властолюбивым дядьям его? Ах ты, Господи… И откуда она, по каким грехам напасть сия негаданная? И что сулит державе Российской, и вельможеству, и народу её многострадальному эта новая беда?

И не успел дьяк Висковатый окончить чтение той духовной, как разгорелась в ближних людях царских вражда. Загудели голоса под сводами дворцовыми, замахали кулаками, затрясли бородами бояре, и схлестнулись в яростном споре и брани сосед с соседом и брат с братом, забыв в гневе своём про всякое благочиние и приличествующую месту и часу сему печальному тишину. Много горьких и злых слов, и укоризн, и обвинений в измене, в забвении долга и блага государственного прозвучало тогда в толпе взволнованных, взбудораженных государевых слуг, сгрудившихся у царских дверей. И много застёжек затейливых и узорочья заморского поотрывали бояре и князья друг у друга с кафтанов в горячке спора и возбуждения. И много досады учинили они умирающему царю, ибо даже тяжёлые дубовые двери царской опочивальни не могли заглушить от него их крик.

А накричавшись вдоволь, разделились бояре и чины дворцовые надвое.