Силуэт

Ещё одна встречающаяся у него жанровая форма – «проповедь» чаще всего готовых истин, почерпнутых у русских классиков: «Дети сказочной страны – / будем жить по правде» («Гоголевский парафраз»); «И если миром правит красота, / то красоту рождает созиданье» («На переправе»).

Лирический герой ранних стихов Игнатенко полон счастливых ожиданий, верит, что самое радостное ждёт и его самого, и Амурский край, и страну впереди. С некоторыми небольшими эмоциональными перепадами этот общий настрой автора продержался довольно долго – вплоть до начала 1990-х. Распад Советского Союза стал переломным событием, существенно изменившим тональность и тематику лирики амурского поэта. О его тогдашних ощущениях ярко свидетельствует стихотворение «Россия. 1991» – публицистически заострённое и прямолинейное, риторически хлёсткое:

Награды не жди и пощады не жди,

Опять обманули Россию вожди…

Знать, ворон накаркал лихую беду

И кто-то в заморскую дует дуду.

В предчувствии крови горячей и драки

Летят упыри и ползут вурдалаки.

Грядёт Апокалипсис! Тучи сгустились,

Кипящие реки на землю пролились…

Стихи Игнатенко никогда прежде не имели такого высокого эмоционального накала, не проявляли в авторе столь страстного гражданского темперамента, настолько очевидного ораторского стиля. Так начали сплавляться в его творческой реторте две поэтические традиции: мягкая, собственно «лирическая» – та, которую он впитывал прежде всего у Есенина и «тихих лириков» 1960-х, и другая – жёсткая, гневно-страстная, идущая от Лермонтова, от второй части его стихотворного отклика на смерть Пушкина. И хотя в финале с помощью шаблонных призывов, заклинаний и упований автор пытается отогнать от себя жуткое видение грядущего Апокалипсиса («Россия, вставай! Отряхни наважденье, / Тебя ожидает второе рожденье…»), это особо не помогает: «Россия. 1991» сохраняет жанровую форму апокалиптического пророчества. Похоже, сам автор не предполагал, насколько точным окажется его предчувствие крови горячей и драки…

Разлом «большой» Родины пробудил у Игнатенко обострённый интерес к судьбе её сердцевины – к драматической истории национальной колыбели, Руси, к истокам национального бытия и национального характера. В центре внимания поэта теперь трагические и героические изломы русской истории, её знаковые фигуры: Игорь Новгород-Северский, московский князь Дмитрий, Минин и Пожарский, Иоанн Грозный, герои Великой Отечественной… О стихах на эти темы подробней говорится в предисловии к трёхтомнику.

Следующий отрезок поэтической спирали Игоря Игнатенко – возвращение к себе, к своей собственной судьбе, к своим истокам: пращурам, родителям, к рано ушедшей матери. В поэте пробуждается острая ностальгия по ушедшему и ушедшим. Если прежде, в начальный период творчества, самое желанное осознавалось им как то, что лежит где-то далеко – за окоёмом, в будущих делах и творениях, то теперь оно концентрируется в таких простых, связанных с прошлым понятиях, как мама, отец, детство, родительский дом:

Дождь слепой,

дымок над летней кухонькой,

где оладьи мама напекла.

Слово «МАМА» соберу из кубиков.

………………………………

Вот и жизнь куда-то утекла.

(«Давний день»)

Им владеет теперь не звенящая радость, не ликование, как прежде, а печаль, острая, пронзающая сердце тоска – по тому, что было и безвозвратно (но не бесследно) ушло: «Вновь неизбывно в сердце льётся, / До неосознанной тоски, / И эта даль, и бег реки – / Всё то, что родиной зовётся» («Ну вот и первые морозы…»).

Знакомый с детских лет и уже воспетый в ранней лирике мир открывается заново, как в первый раз, как в первый день творенья. И теперь лирический герой уже не спешит от родного порога туда, к горизонту, куда его прежде призывно манил окоём, звало будущее. Центр его вселенной возвращается туда, где он был изначально – к родному гнездовью, маме, к озеру Кочковатому, речкам Горбыль и Гильчин, к сонным карасям в тине, к корове Зойке, к сборникам запретного тогда Есенина, которые они прочли с другом на чердаке…

И эти простые радости для него теперь едва ли не желаннее всего остального: «Раскинув руки, упаду в траву, / в духмяный клевер и тысячелистник, / в глубоком небе, голубом и чистом, / с восторгом детским снова утону» («Встреча с Тамбовкой»). Для усиления выразительности и углубления смысла поэт использует тройную реминисценцию – перекликается сразу с тремя классическими стихотворениями: «Родительница степь…» Павла Васильева («Родительница степь, прими мою, / Окрашенную сердца жаркой кровью, / Степную песнь! Склонившись к изголовью / Всех трав твоих, одну тебя пою!..»), «Видения на холме» Николая Рубцова («Взбегу на холм и упаду в траву. / И древностью повеет вдруг из дола!..») и «Ностальгия по настоящему» Андрея Вознесенского («Упаду на поляну – чувствую – по живой земле ностальгию…»).