Сильные духом (Это было под Ровно)

Чтобы не терять времени в ожидании самолетов всем, мы решили послать во Львов шестерых разведчиков и с ними радиста. Они получили задание: осесть в городе, подготовить несколько надежных конспиративных квартир и, наконец, заняться активной разведывательной и диверсионной работой.

— Собирайтесь, — сказал я вошедшему Крутикову. — Выйти придется на рассвете. Возьмите карту. Сами понимаете, указанный маршрут не является обязательным. Обязательным является только указанное вам место базирования и срок — двадцатое января.

— Понятно, — сказал Крутиков, принимая карту.

— Вопросы будут?

— А как отряд? Придет к нам туда?

Мы со Стеховым переглянулись. Что можно было ответить? Прийти-то мы придем, но когда? И в какое именно место? Что можно сказать, когда не знаешь ни точного маршрута, ни обстановки, в которой придется идти!

— Значит, насовсем? — сказал Крутиков, не то спрашивая, не то делясь собственной догадкой. — Встретимся уже на свободной земле?

— Не знаю, — сказал Стехов. — Всего не предусмотришь… Ваши все знают, что идти придется под видом украинских националистов?

— Да, предупреждены.

— Знают и о том, что надо соответственным образом держаться?

— Так точно.

— Вести себя надо, как и подобает националистам, — понахальнее, — продолжал Стехов. — Где нужно — забирайте в деревнях подводы, продовольствие… Но усердствовать особенно не надо: крестьян не обижайте, — предупредил замполит.

— Это ясно, товарищ замполит.

Но Крутикова, как видно, сегодня занимало другое. Его занимало главным образом то, где и как он снова встретится с отрядом, с товарищами. Я смог понять это его чувство только тогда, когда самому пришлось прощаться с боевыми друзьями, когда сразу отчетливо встало перед глазами все, что было вместе пережито, передумано; сколько пройдено вместе дорог, сколько отражено опасностей… Я по-настоящему понял Крутикова, когда тяжесть разлуки с товарищами пришлось пережить самому.

— Я думаю, выбор удачный, — сказал Стехов, когда мы остались одни. Он сказал это так, будто предполагал, что я сомневаюсь в том, справится ли Крутиков с заданием. — Человек он решительный, в случае чего найдется. Важно, что он знает порядки бандеровцев, спокойно сойдет у них за «своего хлопца». Как вы считаете, Дмитрий Николаевич?

— Документы нужны ему хорошие.

— Лучше подлинных, — сказал замполит. — Коля Струтинский знает свое дело… Из-за документов у нас не было ни одного провала.

По «документам» отряд Крутикова именовался «специальной группой» украинских националистов, бандеровцев, следующей «на связь к руководству», Стояла дата — 5.1.1944 г.

Цуманские леса соседствуют с железной дорогой Ровно — Луцк — Ковель. С севера они доходят до полотна дороги. Дальше на юг лесов нет — здесь простирается открытая степь, лишь местами перемежаемая перелесками. За время пребывания в лесах Цумани наши разведчики всего два или три раза заходили за железную дорогу. Возвращаясь, они докладывали, что партизан там нет. Наоборот, в селах закрепились так называемые «боивки» украинских националистов. «Боивки» немногочисленны, по пятнадцать — двадцать человек, вооружены немецким оружием и служат опорой назначенным гитлеровцами старостам. Это подтверждали не только разведчики, но и товарищи, которым удалось бежать из этих мест от националистов — Корень, Шевченко, Наташа Богуславская.

Поэтому мы и решили, что партизанам во главе с Крутиковым легче будет пробраться в новые лесные массивы под видом предателей.

— Пойти поговорить с народом, — сказал Стехов.

Я не стал его задерживать, видя, что ему не сидится. Мне тоже не сиделось. Я решил, что изучением карты займусь попозже, ночью, и вышел на воздух. Но одиночество, которое обычно дает отдых после утомительного, проведенного на людях дня, сегодня не успокаивало, а скорее тяготило. Побродив по лагерю и не встретив никого, кроме часовых, я зашел наконец в первый же чум, откуда доносились приглушенные голоса. Там пели. Внутри чума было темно, но, войдя, я узнал голос Цессарского, затем отличил голоса Наташи Богуславской и Жени Дроздовой. Всего в чуме находилось человек семь или восемь. Они пели, пели очень сосредоточенно, — видно было, что для этого, собственно, они и собрались. Хотя наступил уже сорок четвертый год и в Москве знали другие песни, но в чуме пели «Землянку». В песне говорилось о гармони, о том, что она поет о далекой любви, о счастье, заплутавшемся в снегах, и о смерти, притаившейся рядом…