Сильнее времени

Утром Вилена ловит себя на том, что повторяет эти странные слова. Юлий Сергеевич педантично записывает их.

Профессор тен-Кате предупредил его, что наследственная память у Вилены будет просыпаться постепенно. Нужно обязательно отметить, какой период яснее всего всплывает в ее сознании. Может быть, потребуется еще один сеанс.

Профессор Ланской, тщательно ведя дневник снов своей дочери, сокрушался:

– Каспарян, тот сразу бы определил, что это за язык. Попробуй перевести хотя бы смысл.

К величайшему изумлению Вилены, ей не составило это никакого труда. Она произнесла нечто вроде заклинания:

Сияющему свету ласковому
Эрасов
даю, как принес,
ей уготовленное,
теми же именами священными
поклявшись это дать
Астранес могущественной,
всюду сущей в Италии…

– В Италии, – задумчиво сказал профессор Ланской. – Во всяком случае, ничего похожего ни на один живой или мертвый язык. И уж, во всяком случае, это не латынь. Астранес? Что это за божество? Может быть, Астарта?

И вдруг он понял:

– Эрасов, говоришь ты? Но ведь это, очевидно, этрусков!

И Вилену свели с этрусковедами. Они показали тексты на знакомых ей золотых пластинках жертвенника и были потрясены. Оказывается, она настолько хорошо знала этрусский язык, что могла исправить переводы, сделанные за последние столетия, на основе корней древних славянских слов.

Авеноль, узнав об этом, решительно заявила:

– Этруски – русские. Только древние. Всегда так думала.

Юлий Сергеевич рассмеялся:

– Устами младенца глаголет истина.

– Во-первых – не младенца, а потом, что такое уста и что такое глаголет? Несовременно.

– Во всяком случае, современные лингвисты допускают, что это действительно так – родство этрусского языка с древним славянским.

Вилене нужно было перенести удар. Тен-Кате ошибся. Он пробудил в ней слишком давнюю память, полезную науке, но бесполезную ей.

Как это ни было курьезно, но Вилена думала о своей судьбе будущей звездолетчицы на этрусском языке. Правда, не хватало понятий. В голове была мешанина из древних и современных слов.

Юлий Сергеевич осторожно посоветовал ей остановиться. Нельзя искушать судьбу, а вернее, науку с ее исканиями. Второй эксперимент может быть менее удачным, если не трагическим.

Но Вилена уже уподобилась лыжнику, несущемуся для прыжка с трамплина – останавливаться было уже нельзя.

И она снова улетела в Голландию.

После второго сеанса в клинике тен-Кате Вилена вернулась домой сама не своя. Бабушка и мама причитали.

Кошмары начали мучить Вилену еще сильнее, но она не могла уже без них обходиться и с нетерпением ожидала вечера, чтобы забыться тяжелым, беспокойным сном, жить чужой, непонятной жизнью.

Бабушка рассказывала, как перепугалась, когда Вилена закричала во сне:

– Орудия выкатить! Прямой наводкой по головному танку… Огонь!

Вилена металась по кровати, стонала, звала кого-то. Бабушка разбудила ее.

– Как хорошо! Мне снилось, что я ранен, – обрадовалась Вилена, вцепившись в бабушкину руку.

– Ранена, – поправила та.

– Нет, ранен. Второе орудие моей батареи погибло под гусеницами! А какие были ребята! Орлы! Точно.

– Что ты, внученька. Танки сейчас разве что в музее можно отыскать.

– Ах, бабуля, бабуля! Это ужасно! – твердила Вилена. – Неужели люди жили так? Меня только что понесли в медсанбат.

– Ну знаешь ли! Доэкспериментировались на тебе. Если не медсанбат, то врач требуется.

Она была права. Врач был нужен, и его пригласили. Он стал неотступно наблюдать за Виленой. Это был профессор Сергей Федорович Лебедев из Института мозга.

В отличие от родных Вилены он не впадал в панику, считал, что причин для беспокойства нет.

Но Вилена беспокоилась не о себе, а о том, что происходит в ночной ее жизни, которая была и ее, и не ее, а кажется, давно погибшего под Берлином человека, и была не менее ярка, чем дневная.

Вилена видела себя на больничной койке в госпитале. Нога была изуродована, загипсована и «изуверски» подвешена на блоке. Лежать можно было лишь недвижно на спине, и все время думалось, думалось, думалось…

И думы эти были для нее так ясны, что утром она звала отца и говорила:

– Я по ночам все думаю, размышляю… Спи я сейчас, я тебе все это рассказала бы на математическом языке… Но теперь мне легче показать на пальцах, ты уж прости: во сне я математик, а просыпаюсь… не то!

– О чем же ты размышляешь по ночам?

– О строении вещества.

– Вот как? А знаешь ли ты, что в нашей фамильной хронике есть упоминание: этими вопросами занимался дальний твой предок по матери физик Ильин еще в двадцатом веке.

Вилена пересказала последний сон:

– Над головой у меня висела под потолком люстра. На внешнем ободе было четыре электрические лампочки, на внутреннем – три.

– Люстра?

– Она представлялась мне моделью микрочастицы.

– Какой же? Микрочастиц сейчас известны сотни.

– Нет. Я хорошо помню, что их насчитывалось шесть.

– Так и есть. Середина двадцатого века.