Сила слабых - Женщины в истории России (XI-XIX вв.)

Фонвизина относилась к крепостным крестьянам как к людям, которым была кругом обязана,— она рассказывает об этом в том месте «Исповеди», которое посвящено возвращению в Россию.

Романа о декабристах Толстой не написал. Он остался только в черновиках и планах среди прочих причин еще и потому, что писателю не разрешили работать в архиве III Отделения. Начальник III Отделения ответил по поводу запроса Льва Толстого: «Допущение графа Л. Н. Толстого в архив III отделения представляется совершенно невозможным». Однако интереса к декабристской теме Толстой не утратил. В 1904 году он опять обращается к В. В. Стасову с просьбой прислать ему записки декабристов, изданные за границей,— Трубецкого, Оболенского, Якушкина и др. Получив эти книги, Толстой написал Стасову: «Занят Николаем I и вообще деспотизмом, психологией деспотизма, которую хотелось бы художественно изобразить в связи с декабристами». 25 января 1905 года яснополянский летописец Д. П. Маковицкий записал высказывание Толстого о декабристах: «Это были люди все на подбор — как будто магнитом провели по верхнему слою кучи сора с железными опилками, и магнит их втянул».

К этим людям «на подбор», несомненно, принадлежала и Наталья Дмитриевна Фонвизина, образ которой вдохновлял многих великих художников слова.

«Исповедь»

«Исповедь» Натальи Дмитриевны — не литературный жанр, как у Руссо или Льва Толстого. Это действительно исповедь, написанная своему духовнику. Но она обладает несомненными литературными достоинствами. История ее возникновения любопытна.

В 1865 году, за четыре года до смерти, Наталья Дмитриевна отправилась в Одессу на могилы своих сыновей. Остановившись в Киеве, она посетила Киево-Печерскую лавру, где мечтала побывать очень давно. Ей захотелось связно и подробно написать историю своей личной, сокровенной жизни, ничего не утаивая и от самой себя.

Вернувшись в Марьино, 19 марта 1865 года, Фонвизина села за откровенный рассказ о себе. Исписав уже страниц сорок, Наталья Дмитриевна решает начать по-иному. Снова исписывает сорок страниц и опять начинает заново.

Шестидесятидвухлетняя женщина, дважды вдова, потеряв сыновей, которых сама оставила, сочтя долг жены выше долга матери, всматривается в истоки собственной жизни, как нечто отдаленное и постороннее ей — как бы для того, чтобы и самой себе уяснить собственный характер, понять причины его рождения. Это не воспоминания, тем более не сообщения о встречах с известными людьми. Автор совершенно лишен и тени тщеславия: не только не кичится, но просто не упоминает даже родства, которым можно было бы похвалиться, скажем, со знаменитым сатириком Денисом Фонвизиным. Только движение внутренней жизни, развитие духовных сил, события чувств, увлечения и привязанности — вот об этом Фонвизина рассказывает с беспощадной искренностью, не щадя себя. Тайны интимной женской жизни переданы тут подробно и искренне. Будем хранить тайны, не нам открытые. Однако они дадут нам в руки ключ к пониманию незаурядной личности. Кроме того, женская исповедь современницы Пушкина, друга Достоевского, героини Толстого не может оставить равнодушным никого, ведь перед нами единственный и уникальный в русской литературе документ.

Вот как вспоминает сама Наталья Дмитриевна раннее пробуждение в себе напряженного духовного чувства:

«В памяти моей сохранились некоторые благодатные воспоминания из моего раннего детства: мне было, может быть, год шестой, это было в Калуге в купеческом доме, может быть постоялом, где хозяйку звали Марьей Павловной — а как мою мать звали так же, сходство имен и разность личностей меня очень поразила. Я сидела со своей няней-кормилицей и смотрела на вечернюю зарю. А она что- то рассказывала про Бога, и что все это Он создал. Не знаю почему, эта вечерняя заря мне как бы напоминала его. Я как будто Его смутно узнала, вероятно, несознательно ощутила его присутствие, потому что постоянно стала проситься в зарю — что там Бог, что там славно, что я хочу туда, и долго я всякий вечер с нетерпением ждала Зари и просилась в Зарю и желала бежать туда. Меня бранили, я не умела растолковать свое стремление куда-то и говорила: в Зарю! Меня называли капризною, я стыдилась, скрывала грусть свою безотчетную и безотчетное стремление — но помню, что долго, очень долго продолжалось со мною то же во всякий ясный вечер. Я росла каким-то сосредоточенным ребенком. Помню однажды тетка моя, крестная мать, которая жила у нас и, должно быть, это было постом, читала вслух житие Марии Египетской. Я ничего, конечно, не поняла из этого чтения, умом ничего не усвоила, но до того расплакалась, что не могли унять, мне кого- то и чего-то так жаль было, что даже на другой день без слез вспоминать не могла — сердце чем-то так было полно, что я и рассмеяться не хотела от моей грусти. Это оставило, как и Заря, неизгладимое во мне ощущение и воспоминание.

Мать, родные и домашние звали меня мямлей и рохлей. Мне до всего хотелось допытаться, а спрашивать совестилась — и говорить не хотелось, я была несообщительна и дика»[206].