Сигналы

Она рассказывала ему о родовых усадьбах, о программе, которую они хотят подать ИРОСу, и новая эта прекрасная партия обещает помочь, и уже они отправили им в Москву банку огурчиков, вот только очень жаль, что местное отделение все погибло, но на самом деле оно, конечно, не погибло, а взяли его тарелушки. Там они их обследуют, дадут вечную жизнь и вернут. Ну а у вас-то, у вас-то какая хворобушка, ведь мы всем, всем помогаем?

— Я вижу сон и во сне животное, — сказал Окунев необыкновенно честно. Он никому этого не рассказывал.

— Какое именно животное? — спросила перепетуюшка с интонацией строгой медсестры.

— Я вижу умирающее животное, — медленно, с трудом, словно под гипнозом, продолжал Окунев. — Оно исчезающий вид. Оно не знает, как себя вести.

Теперь кивала перепетуюшка, но из нее вдруг исчезла вся умильность — перед Окуневым был серьезный диагност.

— Оно должно вылезти из норы, но у норы его ждут, — продолжал Окунев, — и между тем находиться в норе оно тоже больше не может. Его встречают и бьют, и оно сначала угрожает, но всем только смешно. Потом оно просит. Это никого не трогает. Потом оно останавливается и плачет, тогда его пытаются добить. Но оно еще довольно большое и быстрое, и тогда оно возвращается в нору. Из которой все равно потом придется выходить. Мне кажется, что мое рождение было ошибкой.

— Все это гордынюшка, — решительно сказала перепетуйка. — Вам надо поехать на источник немедленно. Очень-очень быстро надо поехать на источник. Вам будет это стоить по льготной программке двенадцать тысяч, если оформить до послезавтра.

Окунев встал. Гипноз кончился.

— Пока я жив, — сказал он твердо, — этого не будет. Впрочем, окончательно я ничего не знаю, но у меня есть предчувствие…

И он сказал ей еще кое-что, чего вам не нужно знать.

7

В огромном кабинете гендиректора Семенова на третьем этаже заводоуправления шло заседание верхушки — два зама, главный инженер, руководитель второго отдела НИИ (они все были номерные, без расшифровок), кадровик и кто-то из Екатеринбурга, с неясной, но важной миссией. Тихонову разрешили сидеть в углу, за отдельным столиком, где обычно помещалась секретарша. Но сегодня в ней не было нужды — Семенов ее отослал.

— Вот он у нас все запишет, — сказал он загадочно, указывая на Тихонова.

Заседание производило на Тихонова крайне странное впечатление. Он не понимал, о чем речь, поскольку на заводе давно выработался стиль умолчаний о главном — все приборы и узлы назывались по номерам либо загадочным буквенным обозначениям. Чувствовался некоторый надрыв. Было видно, что все эти люди работают вместе бог весть сколько и, в общем, прекрасно друг к другу относятся, и даже человек из Екатеринбурга явно присутствовал на таких обсуждениях не в первый раз, потому что он — единственный из всех — со скучающим видом чертил в блокноте геометрические фигуры. Остальные неистовствовали, изображая трудовой энтузиазм и полемику с чуть большим старанием, чем следовало: то ли специально старались для гостя, то ли развлекались таким образом сами.

— Вы как хотите, — говорил главный инженер, — но я таких обязательств не возьму и вам, насколько смогу, буду противостоять. Да, потому что вы как хотите, но это абсолютный волюнтаризм. — Тихонов давно не слышал таких слов, их никто уже всерьез не употреблял. — Простите меня, Максим Леонидович, но о таком графике может мечтать только сумасшедший. Мы опять все запорем, я уж не говорю — по кашкам, но даже и пятнадцатый узел мне еще не кажется готовым. Ведь это на что будет ставиться? Это будет ставиться… — Он осекся и многозначительно посмотрел на журналиста. — Это будет на таком изделии, которое уже не переделаешь после пуска. И на коллегии опять будут песочить — кого же? Вы как хотите, но я совершенно не могу, я не хочу и категорически требую!

— Владимир Михайлович! — прижимая руки к груди, говорила очкастая женщина лет сорока, больше всего похожая на библиотекаршу, измученную отсутствием финансирования и личной жизни. — Мы можем перестраховываться и перерассчитывать, но дело стоит и будет стоять! Я позволю себе процитировать — великой державе застой опаснее поражения. И пока вы будете обсчитывать и проверять, люди могут спросить нас — что мы, собственно, делаем? Почему мы это делаем и где наш, наш личный, не государственный, но собственный прогресс? Меня сын уже спрашивает: мама, когда вы рапортуете? И как мы посмотрим на детей, и неужели нам важней то, как на нас посмотрит комиссия?

— Елизавета Борисовна! — почти закричал инженер. — Я очень уважаю мнение вашего Миши, он развитой мальчик! Но речь может пойти о миллионах. Да, рублей, а, слава богу, не жизней, я надеюсь, что до жизней не дойдет. Но погоня за очередным рекордом — это, товарищи, штурмовщина, и мы все уже видели, что было с «Протоном»… — Он опять осекся и без особой приязни поглядел на Тихонова. — Отрасль переживает ломку, товарищи, и не в последнюю очередь потому, что некоторые до сих пор берут от прошлого не те традиции, которые заслуживают, а те…

Он махнул рукой и отвернулся.