Сигналы

Окунев не совсем понимал, зачем он сюда идет. С одной стороны, раз уж он попал в Перов-60, ему интересно было посмотреть на беспримесный идиотизм, занявший все пространство, откуда выкорчевали культурные растения. Его во всем привлекала чистота жанра, а тут она была. Но была и другая сторона — он сам не вполне понимал, что его манит в перепетуйстве, но понимал, что это и есть самая перспективная форма самоорганизации, куда более привлекательная, чем все волонтерство. Это была утопия для дураков, многочисленного и активного отряда приматов, существование которых отрицает политкорректная идеология, а между прочим, напрасно. Дураки есть, им принадлежит будущее, и это далеко не самый пессимистичный вывод. Человечество развивается волнами, с этим не спорят даже дураки, которые спорят со всем на свете. Опасный предел ума был достигнут человечеством к Первой мировой войне, остатки умных были истреблены во Второй, вдобавок она наставила таких ограничений, что следующим умным было уже неповадно умнеть, поскольку им наглядно показали, чем это кончается. Теперь мир надолго принадлежал дуракам — последние островки умных затонули в девяностые; дуракам нужна была своя наука с торсионными полями, прамамочками-пихтами и кипящими кедрами, свое искусство в телевизоре, своя вера и даже свои мученики. Потом — и в довольно близкой перспективе — они, разумеется, должны поумнеть, и путь перепетуйцев еще далеко не худший. У Окунева были свои подозрения на этот счет, и его не пугало даже то, что офис перепетуйцев располагался в НИИ, на форпосте былой и уже мертвой науки. Живая собака лучше мертвого льва; просвещение опиралось на разум, а перепетуйство — на что-то иное, не менее сильное и живучее.

— Вы к нам по журналистике или болезнь какая? — певуче спрашивала его хозяйка офиса, перовская представительница Оноре.

— И по делу, и болезнь, — решительно сказал Окунев.

— А и очень хорошо, — говорила перепетуйка, придвигая к нему пухлой рукою стакан лиственничного отвара. — Всегда лучше, когда личный интерес. Что хотите исцелять?

— Я сначала хочу про другое, — настаивал Окунев. — Я слышал, что вы партию создаете. Очень хочется понять какую.

— Какую? — пела перепетуйка. — Лесную, мы создавать хотим лесную партию братьев-пенсионеров, потому что у нас пенсионеры сейчас никак не представлены. Наши бабушки, они какую могли бы экономическую самостоятельность иметь! Наши грибочки, кто еще сделает такие грибочки? У нас Америка все купила бы, у нас самое экологически чистое, у них нет такого и не будет никогда. У нас ягодки, где в Америке такие ягодки? Голубика, костяника, морошка, куманика, зубаника, бзника! Они сварят, продадут, и вот им хватит до старости. А носочки, рукавички? Кто свяжет такие рукавички, а? — спрашивала она его, словно годовалого, и все ее пятидесятилетнее лицо уютно морщилось. Невозможно было понять по этой женщине, как она жила, что делала, во что верила. Жизнь не оставила на ней следа. — Кто-кто у нас свяжет такие рукавички? Из зайчика сошьет, из овечки свяжет? Да нигде в мире не бывает таких рукавичек! Мы считаем как? Мы думаем, что главный-то класс и есть старческий, что в нем есть умудренность. Умудренные-то люди и должны все решать, и всегда Россиюшка была страной старичков, бабушек! Вот мы бабушкам дадим заработать, шить-вязать, потом грибки, огурчики. У нас бабушек сколько — знаете сколько? Перепетуюшка наша хоть и вечная, а сама бабушка, и прамамочка ее давно бабушка. Скоро бабушки наши будут жить как йети, к йети потому и тарелушки прилетают, что ищут рецептик. Рецепт старости, вечной жизни ищут тарелушки, а наши ученые отворачиваются. Все это гордынюшка!

Окунев пил лиственничный отвар, кисловатый, древесного цвета, кивал и все ясней понимал: так, так. Все именно так, как он думал. Вот она, партия будущего: конечно, это будут старики, кто бы кроме? Потом они создадут партию внуков. Внуки к сорока годам, может быть, поумнеют — хотя бы настолько, чтобы не верить в йети. Впрочем, может быть, к тому моменту появятся и йети — последние остатки одичавших сотрудников НИИ, отказывающихся верить в торсионные поля. И тарелушки будут летать, дождавшись наконец времен, когда землю можно будет захватывать уже безо всякого риска.

Через полчаса ее припеваний Окунев понимал, что готов рассказать этой женщине все о себе. Его расслабил лиственничный отвар, а может, он просто устал сопротивляться. Его затягивало в перепетуйство, как усталого путника манит хвойная подстилка. Кому и зачем нужно все остальное — он уже не понимал, и чем торсионные поля хуже каких-либо иных? Уют НИИ странно слился с уютом перепетуйства, как жизнь со смертью, образующих, если вдуматься, нерасторжимое гармоническое единство.