Сигнал из космоса

— Машинист на железной дороге, — ответил он почти угрожающим тоном, словно подозревал у меня скрытую неприязнь к железнодорожным машинистам.

— Тяжелая, очень ответственная профессия, — сказал я серьезно.

— О да! — Помаленьку оттаивая, Крюгер рассказал, что отец его водил даже восточный экспресс и уже дважды включал экстренное торможение. Раз — из-за стада коров, забредшего на рельсы, а другой — из-за обвала камней, засыпавших путь. Все обошлось благополучно, только во второй раз локомотив — тяжелый электровоз последней конструкции — сошел с рельсов; однако и тогда никто из пассажиров не пострадал.

Хотя Крюгер и старался, как свойственно молодым людям, говорить в небрежном и развязном тоне, чтобы скрыть свои настоящие чувства, нетрудно было заметить, что юноша очень привязан к отцу и глубоко его чтит. Мать его умерла много лет назад, братьев и сестер не было. Отец жил в городе, расположенном в шестидесяти километрах от X., но домой попадал не часто — такая профессия! Сам же Крюгер жил в студенческом общежитии университета.

Около полуночи я хотел прервать работу, но Крюгер запротестовал: "Я готов поработать еще немного, располагайте мной. Выспаться успею и завтра. Не находите ли вы, господин доктор, что эта проводка для пятнадцати ампер слабовата? Дайте-ка я сейчас ее заменю. Провод у вас еще есть?"

Наша работа увлекла Крюгера. Его энтузиазм не пропал и в следующие вечера, так что к 16 октября у нас почти все было готово.

— Завтра произведем генеральную пробу,- объявил я, когда мы с ним уже глубокой ночью отмечали наш успех стопкой водки.

— Завтра… завтра, к великому моему сожалению, я не смогу, — смущенно пробормотал Крюгер, и мне показалось, что он чуточку покраснел.

— Ну, хорошо, — улыбнулся я ободряюще, испытывая, правду сказать, некоторую долю зависти. — Надо вам немножко развлечься. Генеральную пробу я могу произвести и без вас.

Ему как будто было жаль пропустить опыт, но для некоторого самоутешения он спросил:

— Правда ведь, за последнее время в космос не запускали новых ракет?

— Нет, нет, ракет не запускали! — поспешил я его успокоить.

Сейчас я пишу об этом во мраке ночи, в палате сумасшедшего дома! Работаю тайно, полуприкрывшись одеялом, в слабом луче от фонаря. Пишу украденным карандашом на украденной бумаге, словно подвожу всему этому итог. Но если бы меня спросили, какой день я считаю самым счастливым в жизни, то и сейчас, ни минуты не колеблясь, я назвал бы 17 октября. Для меня он значил примерно то же, что для Роберта Коха — день, когда он открыл бациллу туберкулеза, для Рентгена — день, когда он впервые увидел костяк собственной руки, а для Эйнштейна — дата того солнечного затмения, когда подтвердилась правильность теории относительности…

А вслед за воспоминанием о величайшем дне моей жизни приходят мысли о том, как обывательская тина засосала мой труд со всеми его возможностями, а сам я в это время беспомощно барахтался, вместо того чтобы проявить всю энергию, приложить все силы к спасению достигнутого. При этих мыслях я испытываю безграничный стыд и глубокую печаль. Я сделал научное открытие, но оно бесплодно, если человек, совершивший его, не проявит мужества и решимости, чтобы отстоять открывшуюся истину. На весах судьбы добытая истина оказалась легковесной — весы склонились под грузом моих трудностей: я отступил! Теперь нет смысла предаваться запоздалым сетованиям, надо спасать, что можно. Боюсь, что удастся спасти немногое! Как бы там ни было, 17 октября остается величайшим днем моей жизни, в буквальном смысле моим звездным днем.

После этого, признаться, довольно скорбного отступления постараюсь теперь как можно более точно и деловито описать события того памятного дня, вернее, той ночи.

Итак, часов около восьми я поднялся к себе на чердак. Быть может, это лишь позднейший плод моего воображения, но помнится, будто я уже поднимался в тот раз на чердак с каким-то особенным, почти мистическим предчувствием. Оно подсказывало, что именно в ту ночь произойдет что-то из ряда вон выходящее. Во всяком случае, помню ясно, как дрожала моя рука, когда я включал аппараты. Целый час у меня заняла проверка и настройка. Все функционировало превосходно, мы с Крюгером поработали на славу. Представив себе, как бешено крутится внизу, в сенях, наш электросчетчик, я выключил стосвечовую лампу. Все-таки хоть маленькая, но экономия! На чердаке стало почти совсем темно; сложную путаницу стропил и балок, затянутых паутиной, объял густой непроницаемый мрак. Лишь контрольные лампочки приемника, блестевшие, как маленькие глазки, среди конденсаторов и катушек, давали немного света. Он позволял достаточно ясно различать ручки настройки. Чтобы не чувствовать себя, как в темнице, и точнее направить антенну, я открыл люк. Погода и в тот вечер выдалась очень ясная; в черных глубинах космоса синеватым электрическим светом поблескивали звезды.