Шунь и Шунечка

— Что такое единение? — ворочая лопатой, продолжал гнуть свою линию Очкасов. — Оно хорошо не только с точки зрения практического управления — я сказал, вы тут же и воздвигли. Единица — это ведь еще и категория эстетическая. Именно с единицы начинается счет, у всех народов цифра “один” пишется одинаково. Даже у отсталых арабов. И эта нехитрая черточка намного красивее любой другой завитушки, не так ли? Каша должна быть, как известно, без комочков, вот почему так важна гомогенность нации — тогда нам намного легче ее переваривать. Поэтому очень важно, чтобы все думали единообразно, сервильно, лояльно.

— Кому интересно твое однообразие? Ты мне какую-то диктатуру впариваешь, — произнес Шунь, подлизывая мастерком лишний раствор. — Ты бы погуще замешивал. Или у дантистов по-другому положено? И чему тебя только в школе учили…

— Да-да, именно поэтому мы уделяем обязательному школьному образованию повышенное внимание. Обратите внимание на эпитет “обязательное”! Отучившись, все граждане просто обязаны заучить, что в единице заключена исключительная привлекательность. Как в плане мистики, так и в плане эстетики. А все остальные цифры, не говоря уже об отвратительных двузначных числах, — от лукавого. Это же не я придумал! Вот и настоящие христиане, а они не глупее нашего были, еретиков на костре постоянно жгли, на кол временами сажали. А все потому, что есть только одна книга, она с определенным артиклем пишется — The Book. Писание, по-нашему. А иначе ничего хорошего не выйдет — кто в лес, кто по дрова. Кто свинину трескает, кто кошерное. Кто детективчики почитывает, а кто “Книгу перемен” изучает. Нестыковочка получается! Нет, нам версии не нужны, нам нужна одна-единственная Истина.

— А вот в нашем буддизме все не так. У нас столько в каноне понаписано, что никому за всю жизнь не осилить. Ведь даже ты, папа, не всем каноном овладел? — сказал Богдан.

— Правда, сынок, — со вздохом ответил Шунь, ощущая свою темноту.

— И родина у человека одна, и жена у него одна! Не так ли? — не унимался Очкасов.

— Во-первых, покажите мне этого человека. А во-вторых, если этот гипотетический человек любит свою жену, это вовсе не означает, что он должен ненавидеть других женщин. То же и с родиной.

— Да ты правил пользования Россией совсем не знаешь! Как же: пусть цветут сто цветов, пусть болтают сто мудрецов! — задразнился Очкасов и по-настоящему забрызгал слюной. — Нет, это какое-то одеяло лоскутное получается!

— А одеяло лоскутное покрепче будет, — парировал Шунь.

— Все дело в нитках, — добавил Богдан, демонстрируя философский склад ума.

— Щас как дам тебе в твой третий глаз! — рассердился бывший дантист.

— Я, между прочим, переученный левша, у меня оба полушария одинаково развиты. Чтобы меня вырубить, киллеру нужно сразу в оба попасть.

— Слушай, что тебе парень говорит, бздумец-бездумец, — заключил Шунь.

“Многие, очень многие считают за счастье минуты общения со мной”, — подумал Очкасов и произнес:

— А ты… — и сосчитал в уме до тридцати, чтобы сдержаться. И сдержался — знал, разумеется, что жизнь человеческая конечна, но и до вечера еще далеко. Перед ним была цель, а маршрут не имел значения. К тому же он привык к оскорблениям со стороны своего непосредственного начальства. — Потом поквитаемся, — прошептал он в жидкий раствор.

Высоко над ними стрекотал вертолет, холуй наблюдал за работниками из бинокля, кричал пилоту:

— Семь рядов положили! Ай да Очкас! Он же пешком только в сортир бегает, тяжелее законопроекта ничего не поднимает, сок из трубочки пьет! Да у них здесь не Егорьева пустынь, а Колыма. Ой-ой-ой! Ребятам расскажу — животы надорвут! Ей-богу! Чтоб мне свой хрен на пятаки изрубить!

Пилот ткнул пальцем в сторону Тараса:

— Ты лучше за котом в оба смотри, а не то он глаза Очкасу выцарапает. А тебя самого до кости сгноят, ты тогда про свои пятаки и не вспомнишь.

— Ты давай барражируй, вражина! А я уж своего не упущу! — посерьезнел холуй и выставил в амбразуру гранатомет.

— Теперь вы понимаете, зачем нам нужна национальная идея, — произнес в библиотеке утомленный лопатой Очкасов. — Без нее нам настанет звездец… Мне бы йоду, а то я кожу содрал.

— Нам — это кому? — задал риторический вопрос с подковыркой Богдан. — Сам ведь знаешь, что компания у тебя отвратительная, козел на козле. Один Николаев чего стоит.

— Твоя правда, в особенности насчет Николаева, но только луч солнца от попадания в лужу грязнее не становится.

— Это ты о себе, что ли? — бескомпромиссно произнес Шунь, потом принес какого-то отвару и покапал из пипетки на ладони думца. Сначала защипало, потом отпустило.

Теперь Очкасов внимательно рассматривал свои ладони, желая заслужить заочное одобрение со стороны Льва Николаевича, пусть земля ему будет пухом. Тарасу смертельно хотелось спать, но он, ожидая подвоха, продолжал отслеживать эволюции Очкасова, чем и вызвал его монолог: