Штрафбат

Глымов поймал руку немца, вцепился в нее и стал медленно вылезать на сухую и твердую землю. Подскочил Леха и тоже вцепился в руку Глымова. И топь нехотя отпустила свою жертву.

Глымов сел на землю, вылил из сапог воду, выжал портянки. Спросил после паузы:

— Леха, табак сухой есть?

Леха Стира молча протянул ему кисет с махрой и четвертушку бумаги. Глымов свернул «козью ножку», прикурил, глубоко затянулся и протянул цигарку Лехе. Тот закашлялся, вернул цигарку Глымову. Глымов выпустил дым из ноздрей, проговорил:

— Так оно и бывает — где не ждешь, там и теряешь…

Потом они лежали, обессилевшие, перемазанные подсохшей болотной жижей, и ярко светило солнце, и лесные пичуги вовсю орали в зарослях, и стояла дремучая тишина.

— Ладно, подъем, братушки, — докурив самокрутку, сказал Глымов. — Ночью отоспимся.

— Пожрать бы… — вздохнул Леха Стира.

— Ночью жрать будешь. Сутки нам всего остались — должны у своих быть.

— Еще дойти надо, — оглядывая зыбучие трясины, пробормотал Леха Стира. — Потонем тут все к едреной фене…

Через сутки, оборванные, грязные и небритые, они стояли в блиндаже генерала Лыкова. Немецкие офицерские планшетки с картами лежали на столе. Рядом вытянулся Генрих Бонхоф, в солдатских ботинках на босу ногу, в коротких красноармейских галифе и разодранной на груди гимнастерке с рукавами, едва доходившими до запястий.

— Парадный вид у вас, господин гауптман, ничего не скажешь, — усмехнулся Лыков, и офицеры, которых в блиндаже было много, дружно рассмеялись.

Переводчик, молоденький лейтенант Васильев, перевел слова генерала, и Генрих Бонхоф ответил по-немецки, вежливо улыбнувшись:

— Прошу прощения, господин генерал, за внешний вид. Дело в том, что все мои вещи, и мундир в том числе, ваши солдаты выиграли у меня в карты.

— В карты?! — изумился Лыков и медленно перевел взгляд на комбата Твердохлебова, потом на Глымова, Родиона Светличного и Леху Стиру. — Как это в карты?

— Пока через болото шли… — подал голос Глымов, — по ночам время коротали… А уж где немцу с нашим братом в карты тягаться, — Глымов усмехнулся. — Раздели бедолагу до трусов.

Генерал Лыков довольно рассмеялся, и следом за ним одобрительно засмеялись офицеры, помягчели жесткие взгляды, которыми они окидывали штрафников.

— Молодцы, ребята. — Лыков глянул на Твердохлебова. — Представить мне все документы штрафников, участвовавших в рейде. Живых и погибших. Будем направлять командующему армией.

— Ну, Генрих, ну, сучара немецкая, чуть-чуть под монастырь не подвел! — долго еще возмущался Леха Стира, когда они вышли из блиндажа. — Кореш называется! От смерти его спас, в рот тебе оглоблю!

— Ты мундир-то ему верни, — посоветовал Твердохлебов, — а то его сейчас по разным штабам возить будут, допрашивать, а он как босяк…

— А хрена вот! — Леха выставил перед собой согнутую в локте руку. — Воровской закон — что проиграл, об том не вспоминай! Мне бабы в деревне из его мундира такой куртоганчик сошьют — картинка будет! А я ему еще свои ботинки армейские отдал! Почти новые! Пожалел гада, чтоб ноги босиком не сбивал!

— Да там подметок уже не было, у твоих ботинок, — усмехнулся Глымов.

— Ну как нехорошо, Антип Петрович, западло говорить! Новые ботинки от сердца оторвал!

— А ты у него котлы новые отобрал, швейцарские, — сказал Светличный.

— А ты видел?

— Видел, конечно, — усмехнулся Светличный. — «Омега», шикарные часы!

— Вот бендеровец, а?! — хлопнул себя по бокам Леха Стира. — И че тебя из лагеря отпустили, не пойму! Тебе весь четвертной надо было сидеть от звонка до звонка, а его отпустили.

— Воевать отпустили! — поправил его Светличный. — И я не бендеровец.

— А кто же ты? — вытаращил не него нахальные глаза Леха Стира. — Верный ленинец-сталинец?!

— Я работал инструктором ЦК партии на заводе «Шарикоподшипник!» — начал заводиться Светличный.

— Кончайте базарить, — остановил их Твердохлебов. — Глядишь, скоро все будем одинаковые — бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии.

— Твоими устами да мед пить, — усмехнулся Глымов.

— Слышал, что Лыков сказал — готовь документы, — возразил Твердохлебов.

— Я еще пословицу старую слышал: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, — нахмурился Глымов.

— Ох, и натура у тебя, Антип, — осуждающе покачал головой Твердохлебов, — так и норовишь в каждый чугунок с кашей плюнуть.

— Если б не моя натура, Василий, меня давно бы червяки доедали, — парировал Глымов.

— Что бы там ни было, а выпить я просто обязан! — вслух размышлял Леха Стира. — Ребят помянуть надобно, и все такое прочее.

Генриха Бонхофа привели в божеский вид — одели в поношенный немецкий офицерский мундир, галифе и сапоги, и теперь в штабе армии он стоял перед большим столом под зеленым сукном, на котором были разложены добытые штрафниками немецкие карты. Указка командарма ползла по карте, останавливалась у кружков, стрелок и закорючек с номерами.

— Это что? — спрашивал командующий, и переводчик быстро переводил.

— Расположение девяносто первой Баварской дивизии. Прибыла в глубину нашей обороны две недели на зад.

— Какова глубина обороны вашей дивизии?

— Более пятидесяти километров.