Самый ближний к фронту полевой госпиталь располагался в разбитом районном центре Мышковцы, в здании школы. После боев школа сильно пострадала, но ее на скорую руку подлатали, застеклили, заделали пробоины в крыше и стенах, починили пристройки, у которых всегда толпился народ, потому что в пристройках находились кухня, прачечная и склад провианта и медикаментов. Здесь же, в одной из пристроек, размещалась и баня, где мыли вновь прибывших раненых. Из окна своей палаты Савелий Цукерман подолгу смотрел, как выгружали из полуторок и телег раненых и санитары помогали им ковылять в баню, над которой уже вился дым из печной трубы, и двое ражих банщиков охапками таскали внутрь березовые поленья.
— Че там? — раздался голос раненого из глубины палаты. — Пополнение прибыло?
— Да, новых привезли, — отозвался Савелий.
— Много? — спросил раненый. Он был лежачий, с загипсованными ногами и поясницей.
— Порядочно. Лежачих много… — ответил Савелий.
— Стало быть, операционная всю ночь трудиться будет.
— Тебе-то что? Помогать позовут?
— Да мне Либермана жалко, чудило. И этого — Коростылева. Как они еще на ногах ходят? Да операции делают… В чем душа держится? — Загипсованный по имени Микола Сагайдак задумался, глядя в потолок. — Живых людей резать… в кишках ковыряться — это ж с ума сойти… Меня застрели — не заставишь…
Савелий не ответил, продолжая смотреть в окно. Двое раненых спали, зарывшись головами в подушки, двое листали затрепанные журналы «Огонек» и «Крокодил».
Двое ходячих играли в шахматы.
— Лучше офицером ходи, — посоветовал один.
— А ты у меня коня съешь, да? — зло ответил другой.
— А по-другому я тебе следующим ходом вообще мат поставлю, Капабланка хренов.
Дверь в палату отворилась, вошел человек лет тридцати, стройный, улыбчивый, в свежих кальсонах, белой рубахе и коротком, до колен, фланелевом синем, в белесых карболовых пятнах, халате. Левая забинтованная рука висела на перевязи, в правой он держал пузатый увесистый вещмешок.
— Здравия желаю, славяне. Сказали, тут у вас местечко лишнее имеется. — Человек обвел взглядом палату, увидел пустую койку и направился к ней. — Разрешите представиться — капитан Красной Армии, временно разжалованный Вячеслав Бредунов, тридцати годов от роду, временно не женатый.
— Штрафной, что ли? — не очень приветливо спросил один из шахматистов.
— Вроде того. Документы уже отправили в обратку — через месяц вернут погоны и ордена, и выпьем мы по такому случаю по полному ведру самогона! — Бредунов разобрал одеяло, присел на край кровати.
— Второй штрафной будешь, — сказал загипсованный раненый.
— А кто ж первый?
Савелий Цукерман медленно повернулся от окна и смотрел теперь на Бредунова.
— Мама родная, Абраша собственной персоной, — продолжая улыбаться, развел руками бывший капитан. — Мне всегда бабы говорили, что я везучий! Ты еще живой, Абраша? Как здоровье?
Савелий молча смотрел на улыбающегося Бредунова, а в памяти всплывало совсем другое лицо — зверино-злобное, с оскаленными зубами…
…На привале подошла полковая кухня и раздавали с пылу с жару пшенный кулеш с тушенкой — царская еда. К двум кухням выстроилась очередь солдат. Веселые подвыпившие повара накладывали котелки с верхом, и солдаты, не успев отойти и несколько шагов, на ходу начинали жадно есть, вонзая ложки в дымящуюся кашу, обжигаясь и наслаждаясь едой.
— Ай да кулеш, братцы! Ешь — пока на четвереньках пойдешь!
— Аромат какой! Щас вся деревня сбежится — просить будут!
— Эй, кошевой, че ты жидишься-то? Накладывай с верхом — всем хватит!
— А этот ушастый уже получал! Эй, как тебя, Куроедов, что ли? Ну-кось, выйди из строя, Куроедов! Иль ты совесть с соплями в детстве съел?
— И этого рыжего гоните! Тоже по второму заходу нацелился! Ишь, летчик-истребитель!
Савелий Цукерман медленно двигался в очереди к кухне, наконец дождался, когда повар протянул руку, рыкнул:
— Давай, чего раззявился?
— А он уже ест, — сказали со смехом сзади. — Он в мечтах ест!
Повар навалил каши щедро, протянул Савелию котелок, усмехнулся:
— На, теперь наяву попробуй!
Савелий отошел в сторону и принялся за еду.
И тут появился комроты капитан Бредунов — шинель нараспашку, на гимнастерке орден Боевого Красного Знамени и несколько медалей, одна — «За отвагу». Он шел по-хозяйски, размашистым шагом, разбрызгивая весеннюю грязь, сверкая белозубой улыбкой.
— Здорово, солдаты! — прозвенел его высокий, полный энергии голос. — Как кулеш?
— Мировой кулеш, товарищ капитан! Давненько такой вкусноты не едали!
— Ешьте от пуза! Солдат на отдыхе должен быть сыт, пьян и нос в табаке!
— Да мы бы и от наркомовских не отказались, товарищ капитан, — кто поднесет?
— К ужину наркомовские будут! Обещаю! Когда капитан Бредунов обещает — он все делает, верно говорю?
— Так точно, товарищ капитан! — дружно рявкнула чуть ли не вся рота.
А Савелий Цукерман промолчал — был слишком занят едой. И капитан Бредунов это заметил, остановился перед Савелием, переспросил:
— Верно говорю, Абраша, или нет?
— Прошу извинить, товарищ капитан, не расслышал, — поперхнувшись, ответил Савелий, и несколько солдат рядом засмеялись.