Шрам

– Я закончил, мисс Хладовин, – сказал он. – Комната в вашем распоряжении.

Беллис благодарно кивнула и села, дожидаясь, когда он уйдет.

– Будем надеяться, что это несчастное убийство не осложнит наших отношений с мужчинами-комарами, – сказал Доул.

– Не осложнит, – подтвердила Беллис. – Они не особенно сердятся, когда умирают их подруги. Они помнят достаточно, чтобы понимать – это делается из необходимости.

«Но ему это прекрасно известно, – недоуменно подумала вдруг она. – Он просто снова завязывает со мной разговор».

Но несмотря на всю ее подозрительность, она хотела поделиться с кем-нибудь жуткими и захватывающими подробностями, о которых ей стало известно, хотела, чтобы о них узнал еще кто-нибудь.

– Эти анофелесы, они почти не знают своей истории, но знают, что какты – сокоходы – не единственный народ, обитающий за морем. Они знают о нас – кровеходах, и им известно, почему никто из нас здесь не появляется. Они почти забыли историю Малярийного женоцарства, но у них сохранились воспоминания о том, что их женщины… совершили что-то нехорошее… много столетий назад. – Она сделала паузу, чтобы Доул оценил фигуру умолчания. – Они относятся к своим женщинам без любви или отвращения.

Это был горький прагматизм. Они не желали зла своим женщинам. Они страстно совокуплялись с ними раз в год, но по возможности не замечали их, а при необходимости – убивали.

– Она не собиралась кормиться, – продолжала Беллис, стараясь говорить нейтральным тоном. – Она была сыта. У них есть… разум. Они вовсе не животные. Все дело в голоде, сказал он мне. Они могут очень долго прожить без еды, целый год, и все это время будут визжать от голода – ни о чем другом они не могут думать. Но если они поели, насытились по-настоящему, то на день или на два, порой на неделю, голод отступает. И вот в это время они пытаются говорить.

Беллис рассказала, как они прилетают с болот, приземляются на площади и кричат, пытаясь заговорить с мужчинами, произнести слова. Но им не удается выучить язык. Они ведь почти всегда голодны. Они знают, кто они такие.

Беллис поймала взгляд Утера Доула. Она вдруг поняла, что пользуется его уважением.

– Они знают. Изредка они могут сдерживать себя, когда их желудки полны, а разум на несколько дней или часов свободен, и тогда им понятно, что они делают, как живут. Они не глупее меня или вас, но чувство голода слишком отвлекает их, чтобы они научились говорить. Но раз в несколько месяцев, в течение нескольких дней у них есть возможность сосредоточиться, и они пытаются учиться… Но у них, судя по всему, ротовой аппарат устроен не так, как у мужчин-анофелесов, и они не могут производить нужные звуки. И только самые неопытные, самые молодые пытаются подражать мужчинам. А когда они высовывают хоботок, то рот у них почти как у нас. – Беллис видела, что Доул все понял. – Их голоса похожи на наши, – тихо продолжала она. – Они никогда не слышали такого языка, которому могли бы подражать, а теперь услышали: это наш язык. Та женщина была сыта, но не понимала языка, хотя сознавала, что не понимает. У нее, наверно, закружилась голова от всех наших речей – ведь и она сама могла производить эти звуки. Вот почему она полетела к тому человеку. Она пыталась поговорить с ним.

– Странный меч, – сказала Беллис чуть погодя.

Он помедлил мгновение (Беллис поняла, что впервые увидела у него проблеск неуверенности), потом вытащил свое оружие правой рукой и протянул ей – посмотрите.

У основания его ладони виднелись три маленькие металлические заклепки, словно внедренные в плоть и соединенные с пучком проводов в рукаве, уходившим к коробочке у него на поясе. Эфес меча был отделан кожей, но не полностью: оставалась полоса металла, которой касались заклепки, когда Доул брал меч в руку.

Как и предполагала Беллис, металл клинка не был травленым.

– Можно потрогать?

Доул кивнул. Она постучала ногтем по плоской части клинка. Раздался глухой, сразу же гаснущий звук.

– Это керамика, – сказал Доул. – Больше похоже на фарфор, чем на металл.

Острые кромки меча не отличались тем характерным матовым блеском, который обычно свойствен заточенному клинку. Они были такими же бесцветнобелыми, как и плоская часть (белыми с желтоватыми пятнами, цвета зубов или слоновой кости).

– Он перерубает кость, – тихо сказал Доул своим мелодичным голосом. – Вы такой керамики прежде не видели. Она не гнется и не поддается. В ней нет гибкости, но нет и хрупкости. И она прочная.

– Насколько?

Утер посмотрел на нее, и она снова почувствовала его уважение. Что-то внутри нее ответило ему.

– Как алмаз, – сказал он.

И вложил меч в ножны (еще одним быстрым, изящным движением).

– И откуда он? – спросила она, но он ей не ответил. – Оттуда же, откуда и вы?

Собственная настойчивость и… что? смелость?.. удивили ее. Ей не казалось, что она проявляет какую-то особенную смелость. Напротив, ей казалось, что они с Утером Доулом понимают друг друга. Дойдя до дверей, он повернулся к ней и поклонился на прощание.

– Нет, – сказал он.