Шопен

Как врач, я серьезно посоветовал бы моему Фридерику держаться подальше от женщин. При его нервно-впечатлительной, страстно увлекающейся натуре всякие такие встречи – сущий яд. Но женщины сами не оставляют его в покое. Чтобы сделать его счастливым, нужна женщина, подобная его матери. Те милые создания, которые ему попадались, только и умели, что ранить его душу. И как ужасно, что эта паучиха появилась именно тогда, когда он только что преодолел тяжкий приступ болезни!

Мне скажут, что во мне говорит ревность друга. Но если есть человек, которого ты безгранично любишь с самого детства и считаешь его единственным другом, то трудно примириться с женщиной, отнявшей его у тебя. Но это неизбежно. И, клянусь, я хорошо Относился к Констанции Гладковской, хоть и знал, что она недостойна его. Да и пани Дельфина, это дитя радости, не вызывала во мне вражды. Панну Водзиньскую я недолюбливал, как и все ее семейство (в этом и Тит был солидарен со мной), но, в конце концов, я ничего не имел бы против этого союза. Но ее власть кажется мне опасной для его души, для его жизни. Он любит повторять: «Есть любовь-гибель и любовь-спасение». То, что он нашел, – это гибель!

И зачем она выбрала его? Он совсем не в ее вкусе. Один из ее любовников, Альфред де Мюссе, был развратным, наглым, опустошенным человеком, вместилищем всех пороков. Уже в двадцать два года он страдал бешеными приступами белой горячки. Это, по-видимому, нравилось ей, если судить по ее мемуарам. Что же она нашла для себя в моем скромном, чистом друге!

Мне противна даже ее наружность. Она хороша собой и еще молода. Но я не выношу слишком черных волос и слишком темных, «бархатных» глаз, не люблю оливковой кожи и экзотического вида в женщинах, а в ней все это есть. Какие-то испано-мексиканские примеси сыграли свою роль в этом роду сплошных незаконных детей. Одевается она также не как все люди, а по-своему: свободно и причудливо, но совсем не к лицу. В довершение всего – курит. И при этом смотрит на вас с ужасающей серьезностью. Меня все это раздражает, но ведь не обо мне речь!

Удивительно, как все беспорядочно в ее генеалогии! По отцу она самая что ни на есть «голубая» аристократка. Но женщины в этом роду более чем сомнительны: одна из них – княгиня Кёнигсмарк, другая – Адриенна Лекуврер 30, третья – мать «Утренней звезды» – простая модистка и обыкновенная… содержайка какого-то генерала, усладительница генеральской свиты и тем не менее законнейшая жена Мориса Дюпена, потомка королей. Аврора Дюпен – законнейшая дочь этой фантастической четы. Любопытно, что в этом роду всегда легко смотрели на всевозможные беспутства. У Мориса Дюпена был добрачный сын, у его жены – дочь от неизвестного отца, и у каждого Дюпена обязательно по две, а то и по три семьи.

Но какое мне дело до всех этих возмутительных нравов? Увы! Она сама унаследовала эти черты! Забросив чепец за мельницу, пустившись во все тяжкие, а также пройдя огонь и воду и медные трубы (все это означает одно и то же, но мне кажется, что перечисление этих действий усилит и подчеркнет значение того, что я хочу сказать), – одним словом, начихав на многие общественные установления, эта женщина ведет себя в высшей степени свободно. Я еще понимаю ошибки, заблуждения. Но она гордится своими «ошибками», она проповедует их другим!

Но будь справедлив, Ясь, будь справедлив: она очень умна. Это не графиня д'Агу, – не во гнев Листу будь сказано, – которая играет роль «доброго малого»! Жорж Санд – смелая, независимая женщина, она сильна, вот что надо признать, даже будучи ее врагом.

И какое мне дело до ее похождений? Ведь не мне с ней жить! Если его не коробит ее прошлое, которое она не только не скрывала, но даже воспела на тысячу ладов, как средневековые короли-трубадуры сами воспевали свои разбойничьи набеги, если его, воспитанного в такой чистой, строгой, патриархальной семье и обожавшего эту семью, не отталкивает то, что он знает, так о чем же я сокрушаюсь? Но это ужасно! Мне кажется, я уже не могу любить его, как прежде. Я не узнаю моего Фридерика; хоть он и не изменился, но я чувствую губительную власть этой женщины, тысячью нитей привязавшей его к себе. Это, конечно, наваждение, но я готов винить его, все кажется мне изменой дружбе, чистоте, изменой Польше. Я готов плакать от злости, когда он пишет об этой чертовке: «Мой ангел сегодня болен». Хорош ангел! Разве только падший, с опаленными крыльями!

2 декабря 1838 года

Юльуш Фонтана показал мне письма, которые он получает оттуда. Я тоже имею сведения. Шопен находится в Пальме, «среди кактусов, алоэ, апельсиновых, лимонных, фиговых и гранатных деревьев». Одним словом – царство Помоны. – Небо, как бирюза, – пишет он, – море, как ляпис-лазурь, а горы точно изумруды. Днем все ходят по-летнему. По ночам целыми часами слышится звон гитары и песни. Громадные балконы с ниспадающими с них виноградными лозами, стены из арабских времен… – Словом, прелестная жизнь…