Шофер

Глава 9

Немецкое кладбище на востоке Москвы, в Лефортово, после революции переименовали в Введенское, а в кладбищенский лютеранский собор заселились служащие коммунхоза. Многие хозяева захоронений сбежали за границу, и приходилось присматривать за могилами — то в каком склепе беспризорники обоснуются, а то комсомольцы ограды порушат и крест отобьют, или надпись неприличную изобразят.

Ночь со среды на четверг выдалась прохладной, чувствовалось приближение Ильи Пророка, сторож, закутавшись в тулуп, улёгся на лавку и проспал так до самого восхода, а когда вышел наружу, вокруг всё было влажным от росы. Он прошёлся по Главной аллее, свернул на Еловую и уже подходя обратно к церкви, свернул к усыпальнице баронов Кнопп, что на четвёртом участке. Там, на ступенях, стояла статуя Христа, на бронзовых пальцах изваяния висели капельки воды, сторож собрал их аккуратно в ладонь, перекрестился, протёр лицо, пытаясь прогнать сонливость. Уткнулся взглядом в участок под номером тридцать два. Земля там была разрыта, фигура ангела, стоявшая в изголовье, покосилась, надгробные плиты валялись в беспорядке, в кучу земли была воткнута лопата, а наверху, на этой куче, лежал вскрытый гроб, а в нём — высохший покойник. Сторож вздохнул, ещё раз перекрестился, и не торопясь вернулся в контору, раскрыл книгу со списком захоронений. В разорённой могиле были похоронены четверо, надворный советник Иосиф Пилявский, его жена Янина, и их сыновья Станислав и Лев. Последнее захоронение было совсем свежим, давностью всего несколько дней, но богохульники отчего-то новый гроб тревожить не стали, а залезли в старый.

Соседнюю могилу, где был похоронен Модест Петрович Лялин, статский советник и попечитель Общества энтомологов, тоже разрыли, раскидали рыхлую землю. Но с ней, с могилкой этой, и так невесть что творилось, то ребёночка туда засунули в восемнадцатом, когда, почитай, покойников просто выбрасывали на улицу, а то в двадцать первом раскопали и останки бедного паренька похитили, никак сатанисты баловались. И вот снова могилы разоряют. В голодные годы — понятно, одёжу искали в свежих гробах, что ещё не истлела, и обувку, а сейчас-то в любую лавку зайди, всё как при царе-батюшке, а то и лучше.

Сторож вздохнул, и пошёл обратно, в часовню. Заведующий кладбищем приходил на работу к девяти утра, а рабочие — ещё позже, старик справедливо рассудил, что до этого времени покойник сам себя не закопает обратно, а красть там, кроме полусгнившего гроба, нечего, завернулся снова в тулуп, лёг, и через несколько минут захрапел.

* * *

Дом Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке был самым высоким жилым зданием в Москве, и столичные жители прозвали его «тучерезом». После революции дом получил ещё одно название — Четвёртое общежитие Моссовета, его заселили деятели партии большевиков, одно время управдомом здесь был председатель Совнаркома Лев Каменев. В подвале партийного дома работало кабаре «Кривой Джимми», а выше девятого этажа располагалась оборудованная плоская крыша, на которой помещались кинотеатр, висячий сад и кафе-столовая. Подъем на крышу на лифте стоил двугривенный с человека, Ковров сунул лифтёру за двоих серебряный полтинник и сдачу брать не стал. Он выбрал столик возле барьера из железных прутьев, сделал заказ подскочившему официанту. С места, куда они с Травиным уселись, была видна, казалось, вся Москва, от застроенного центра до одноэтажных окраин. То там, то здесь загорались огни фонарей — фонарщики заранее, не дожидаясь наступления темноты, зажигали газовые и керосиновые светильники.

— Что из вина будешь? — спросил Ковров Сергея.

— Не пью.

— А я лафит возьму подогретый. И побыстрее горячее неси, любезный, мы проголодались.

— Сей момент, — кивнул официант и убежал.

— Люблю это место, — сказал Николай, — я тут до революции бывал часто, как в Москву приезжал, изменилась она, помрачнела, но всё равно та же, с куполами церквушек и узкими улочками. Где сейчас сцена, раньше фильмы снимали, стоял зимний павильон, артистки приезжали в мехах и в каретах, богатеи их бриллиантами усыпали. А зимний сад как был, сохранился, просто чудо. Теперь, брат, совсем другой коленкор, днём жители дома по квитанциям столуются, а к вечеру совбуры с кокотками приезжают, артисты модные выступают, но это после девяти вечера, захочешь остаться — я оплачу.

— Нет, — Травин насмешливо посмотрел на дядюшку, — у меня смена в семь утра, выспаться нужно.

— Понимаю, ты независимый и самостоятельный человек, — Ковров поднял ладони, словно сдаваясь, — это не подачка, Серж, мы ведь люди друг другу не чужие.