Шлиман. "Мечта о Трое"

— Я сожалею, что мне в первый же день приходится вам возражать. Для археолога важна каждая мелочь, а особенно здесь, в Трое, где все так беспорядочно перемешано. Вчера, к сожалению, я успел произвести только очень беглый осмотр, но все же у меня сложилось впечатление, что жители некоторых позднейших поселений, выравнивая поверхность холма для своих построек, сносили сюда строительные остатки из более глубоких слоев или со склонов. Взгляните-ка, вот совершенно неолитическое пряслице, вот черепок микенского типа, вот ручка аттического лекифа, вот донышко римской чаши. И все это я собрал на поверхности, там, где вы еще не производили раскопок!

Шлиман рассеянно кивает. Ему кажется, будто этот молодой человек легко и осторожно заберет у него инициативу из рук. Но ведь Дёрпфельд прав — как это он сам до этого не додумался! Правда, если бы он руководствовался такими принципами, то и сегодня, спустя десять лет, он едва ли бы добрался до лидийского поселения. Шлиман соглашается с Дёрпфельдом вяло, без всякого подъема.

— Если вы не возражаете, — снова начинает Дёрпфельд, — то большей части рабочих, которых вам в первые дни почти нечем занять, мы велим прежде всего убрать мусор и землю с того склона.

— Но ведь это мусор из раскопок 1871—1873 годов. Я велел его туда отвозить, ибо тот склон холма нам не нужен.

— Вы полагаете? Думаю, что нам нужен весь холм. Возможно, не сегодня и не завтра, а через несколько месяцев или несколько лет.

— Ну, хорошо, — соглашается Шлиман. — Вы специалист. Осмотритесь сначала как следует, а потом мы продолжим обсуждение.

На самом деле уже раскопки самого позднего, верхнего поселения дают много ценных находок, прежде всего остатки скульптур, фрагменты метопов, фризы, колонны. Находят и лежащий восточнее акрополя театр.

Дёрпфельд подтверждает предположение Шлимана о том, что большая кирпичная стена действительно тянется дальше на северо-восток. Поэтому в марте и апреле прорывают траншею длиной в восемьдесят и шириной в семь метров в восточной, до сих пор еще не исследованной части холма. Эта траншея помогает решить многие важные вопросы и тем вознаграждает за особенно тяжелую и напряженную работу. Выясняется, что вся восточная часть холма представляет собой насыпь, которая была ради расширения территории застройки сделана после разрушения третьего города.

Но этот разрушенный город вовсе не третий город, а только второй. Дёрпфельд неопровержимо доказал, что Шлиман ошибался, когда делил самый нижний слой на два слоя. Теперь Дёрпфельд знает Шлимана достаточно хорошо, чтобы понимать, сколько разочарований принесет он ему этим сообщением, но Шлнман умеет ценить холодную и очень трезвую натуру Дёрпфельда. Внутренний голос открывателя и строгая логика архитектора, и только архитектора, хорошо уживаются и дополняют друг друга, даже если дело не всегда обходится без трений и стычек.

Вскоре архитекторы обнаруживают н вторую ошибку: толстый слой золы «сгоревшего города» принадлежит вовсе не одному, а двум городам — оба эти города очень древние, один возник сразу же вслед за другим. Это опровергает мнение не только самого Шлимана, но и Бюрнуфа и Вирхова. Рушится также и «дом Приама», поскольку его следует теперь относить к более позднему (и тоже сгоревшему) поселению, возникшему на развалинах «второго Илиона».

Это тяжелый удар, и много дней подряд Шлиман не в состоянии обменяться со своими архитекторами хоть словом, пока они не показывают ему под маленькими со следами пожара фундаментами значительно большие и мощные фундаменты, принадлежавшие сгоревшему городу. Среди них находятся какие-то сооружения, похожие на фундаменты алтарей, которые обычно строились в среднем зале храма. Это храм? С другой стороны, очертания здания точно совпадают с гомеровским описанием дома Париса.

Но даже в дни самых жестоких разочарований Шлиман, который обычно пишет то, что думает, только с величайшей признательностью отзывается о своих архитекторах. Он находит еще в себе силы описать Вирхову болезнь одного трехлетнего ребенка и просить указаний относительно его лечения. Софье он пишет: «У меня горят четыре свечи, но в комнате темно, а твои глаза все бы наполнили светом».

Но не один архитекторы — они ведь в конце концов друзья — омрачают для него эту кампанию, куда в большей степени делают это турецкие чиновники. Много уже Шлиман претерпел от пашей истинных и мнимых, но Бедар-эд-дин стоит всех пашей, эфоров и греческих министров, вместе взятых. У него от природы желчный характер, и он лишь тогда испытывает удовлетворение, когда дразнит других людей и превращает их жизнь в ад.

Бедар-эд-дин как правительственный чиновник имеет в своем распоряжении телеграф, связывающий Кумкале с Кале-Султание. Каждый день, а иногда и дважды в день он едет на телеграф и шлет на Шлимана жалобы паше. Тот, естественно, ему верит и присылает одного чиновника за другим, чтобы выяснить все на месте. Но постепенно паша убеждается, что его земляк клеветник и кляузник, и отныне выбрасывает его телеграммы в корзину.