Шляпс! (СИ)

Миша был уверен, что он куда лучший пудель, чем Сережа. «Пудель от бога», — скромно отзывался о себе в третьем лице Миша, замирая перед зеркалом во время домашних репетиций. Режиссерам нужны такие артисты. Миша, правда, опасался, что он даже чересчур идеален для Артемона и потом ему вечно будут давать одни только роли собак. Он читал, что актеры сплошь и рядом становятся заложниками своего амплуа.

У Миши имелся план, как стать единственным претендентом на роль Артемона, но план был коварен. И Миша колебался. Одно дело — садануть брата пеналом по голове. И совсем другое — вывести временно из строя с помощью слабительного.

К тому же замысел был непрост в воплощении. Миша тысячу раз видел в кинокомедиях, как один герой нейтрализует другого, незаметно добавив слабительное средство в еду или питье. Но когда Миша положил на язык кристаллик из бабушкиной аптечки, он отплевывался пять минут. По сравнению с этой гадостью даже перловая каша казалась тортом «Наполеон». А таких противных кристалликов нужно было скормить Сереже целую чайную ложку. А лучше две.

После ряда экспериментов Миша установил, что меньше всего вкус слабительного заметен в грейпфрутовом соке. Однако, чтобы горечь бабушкиного средства не чувствовалась, его следовало развести в пяти литрах цитрусового напитка. Причем перед тем, как предложить кому-то осилить данное количество полученной бурды, следовало честно предупредить жертву, что, мол, похоже, сок немного прокис.

От бессилия у Миши опускались руки, что, впрочем, не мешало ему периодически стукать брата пеналом по башке.

И все же надежда была. Например, обстоятельства могли сложиться так, что у Сережи бы разыгралась дикая жажда, и он бы накинулся на пять литров сока, который — ну а вдруг! — кто-нибудь из родителей принес для намечавшегося после спектакля угощения.

И пока для этого имелись все предпосылки. Дикая жажда уже зарождалась где-то в глубине Сережи. Чтобы направить развитие событий по нужному Мише замысловатому руслу, он не дал Сереже притронуться за завтраком к чаю. Дело оставалось за малым.

Мама Инны была учительницей литературы в школе, к счастью, в другой. Папа преподавал историю, повезло еще, что в институте. Бабушка когда-то вела уроки математики, но в последнее время, слава богу, только директорствовала. Тетя и та работала кем-то в РОНО. У Инны даже не спрашивали, хочет ли она быть учительницей, когда вырастет. Ее спрашивали, учительницей по какому предмету она хочет стать.

Быть внучкой директрисы школы, в которой учишься, — тяжелое бремя. Все вокруг ведут себя неестественно. Даже учителя не бегают при тебе по коридору. А уж ученики…

Инна пробовала приносить в класс всякие вкусности. Конфеты съедались, но, кажется, без аппетита. Инна приглашала к себе в гости. Никто не шел. Инна пыталась шутить про бабушку. Тут же воцарялась напряженная тишина. Возможно, одноклассники думали, что на Инне спрятаны микрофон и записывающее устройство и всех, кто засмеется, ждет кара.

В школе Иннину бабушку Анну Степановну очень боялись. Один третьеклашка как-то потехи ради забежал в девчачий туалет и неожиданно встретил там Анустепану. От пережитого страха мальчик даже перестал заикаться. Врач-логопед не мог добиться этого за четыре года их занятий.

С первого класса Инна мечтала, что бабушка уйдет на пенсию, но Анна Степановна не спешила удаляться на покой. Надежда забрезжила лишь месяц назад.

— Надо давать дорогу молодым! — сказала бабушка, когда в тот день они с Инной возвращались из школы.

Их путь шел по длинной и узкой тропинке, проходившей между заборчиками палисадников. Позади Инны и Анны Степановны, спешившись с велосипедов, плелись два шестиклассника, не нашедшие в себе мужества звякнуть в звонок, чтобы директриса пропустила их вперед.

— Да! — повторила бабушка, остановившись. — Пора, пора дать дорогу молодым! Хорошо хоть, есть кому передать бразды правления. А мне пора на пенсию. Надо уступить дорогу молодым.

Бабушка замолчала.

Велосипедисты переглянулись и, развернув велосипеды, сели на них и задребезжали в обратную сторону. Анна Степановна проводила их отстраненным взглядом.

Инна переминалась с ноги на ногу, боясь сказать что-нибудь не то и отвлечь бабушку от мысли выйти на пенсию.

— Все решится в день вашего спектакля, — сказала бабушка.

И Инна поняла, что своим преемником бабуля решила сделать Виктора Геннадьевича. Она и раньше намекала, что он был бы хорошим — молодым! — директором, если бы ему хватало дисциплины.

«Значит, все зависит от того, как пройдет «Буратино». И если все пройдет без сучка без задоринки…» — от мысли, что она перестанет наконец быть внучкой директрисы, у Инны закружилась голова.

Костик надел папину белую рубашку. Длинные рукава, как и положено для костюма Пьеро, свисали ниже Костиных рук.

— М-да, — сказал папа, осмотрев Костика. — Бледное подобие Пьеро. Но недостаточно бледное. Пьеро побледнее будет.

— Ничего. У нас есть грим. Намажусь.

— Ну тогда ладно. Только не лыбься на сцене. Пьеро должен быть грустным.

На этот счет у Костика имелись свои соображения, но спорить он не стал.