Шляхта и мы

Дело в том, что, читая воспоминания Н. Вальдена (Я. Подольского) о жизни в плену, я почувствовал, что они публикуются с большими купюрами. Мне захотелось узнать, что из воспоминаний публикаторы решили скрыть от глаз современного читателя. Я пошел в библиотеку, взял пожелтевшие, неразрезанные номера «Нового мира» за 1931 год и вот что обнаружил. Несколько отрывков, свидетельствующих о патологической жестокости шляхетских вертухаев по отношению к советским пленным, сознательно опущены. К примеру, вот таких:

«При мне засекли двух солдат – парней, пойманных в соседней деревне. Они собирались бежать, да выдал один «дядько», у которого они заночевали в амбаре».

«В лагере начался голод, изнурительные работы, бесчеловечная жестокость, нередко доходившая до прямых убийств наших пленных на потеху пьяной офицерни».

«Передо мной стоит, бесконечно тянется цепь оборванных, искалеченных, изможденных человеческих фигур. Сколько раз я выравнивался вместе с товарищами по несчастью в обрывках этой великой цепи – на разных поверках и обходах и в тон обычному «рассчитайсь – первый, второй, третий» слышится «покойник, покойник, живой, покойник, покойник, живой»…

Как назвать эту практику уничтожения военнопленных (в своем большинстве русских) – личной садистской жестокостью лагерных надсмотрщиков или все-таки государственным геноцидом? Можно так, а можно этак. На ваш вкус, панове. Однако, изучив публикацию 1931 года более внимательно, я нашел в перепечатке более интересные изъятия, которые можно назвать подлогом идеологического характера. Поскольку автор воспоминаний Вальден (Подольский) – еврей, то он, естественно, описал все случаи проявления со стороны поляков неистребимого польского антисемитизма, в конце концов закончившегося холокостом в Едвабне. И, представьте себе, в «Новой Польше» именно все эти сцены изъяты тщательнейшим образом! Вот они, эти изъятия:

«Распахнулась дверь. С криком и ругательствами вошли несколько унтеров. Я назвал мою фамилию и положение в армии, как успел обдумать это в своем уединении.

– Жид? – с остервенелой злобой бросил мне один полячик.

– Нет.

– А кто есть, пся крев!

– Татарин, – сказал я, быстро учтя органические особенности, роднящие мусульман с евреями. Внезапный переход в мусульманство не раз оказывал мне впоследствии большую помощь. Там, где поляк забивал насмерть еврея, он мог под добрую руку избить человека другой национальности только до полусмерти…»

«– Жид проклятый, – послышался его (польского унтера. – Ст. К.) жирный баритон по соседству со мной: он дошел до еврея-красноармейца. Хрястнуло несколько ударов.

– Вправду не жид? – вернулся ко мне мой «господин и повелитель», недоверчиво разглядывая мою физиономию.

– Татарин, – повторил я снова.

– Пся крев, – сказал в раздумье поляк и, махнув рукой, прошел дальше».

«Помню, как на больших станциях к нашему вагону подходили господа с палками, «дамы из общества». Наиболее «подходящих» пленных вытаскивали из вагона, били и царапали, Особенным успехом пользовались евреи. С тошнотой вспоминаю, как эти звери подступали ко мне. Начинался неизменный диалог.

– Жид?

– Не.

– Правду?