Широки врата

Кортеж проследовал по живописным холмам, обрамляющим Лазурный берег и остановился у ворот кладбища. Специально назначенные мужчины донесли гроб до могилы. Трое богатых и светских друзей семьи на землю кладбища не вступили, а наблюдали за ритуалом извне, читая молитвы, которые никто не мог услышать. Причина в том, что они принадлежали к еврейскому сословию священнослужителей в иудаизме, состоящее из потомков рода Аарона, называвшимися Коэнами. Им не разрешен вход на кладбище, загрязненное место и, возможно, прибежище злых духов. Часто те, кто нес гроб, останавливались и клали свою ношу, и не потому, что они устали, а потому, что это было частью ритуала. Пока они шли, меламед читал девяносто первой Псалом, полный обещаний тем, кто уповает на Всевышнего. Но Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы. Он укроет тебя своими крыльями и под ними обретешь ты Его доверие: Его правда будет щитом и защитой. Ты не бойся ужасов в ночи, ни стрелы, летящей днем, ни язвы, ходящей во мраке, опустошающей в полдень. Тысяча падет на твоей стороне, и десять тысяч одесную тебя; но не приблизится к тебе. Так говорил псалмопевец; он упомянул язвы, камни, львов, гадюк и драконов, но ничего не сказал о нацистах!

Несколько раз в паузах друзья-мужчины подходили и заменяли тех, кто нес гроб, ибо это способ отдать честь покойному. Ланни Бэдд приехал на кладбище на такси и ждал у ворот. Когда друг семьи объяснил обычай шепотом, Ланни подошел и отдал честь покойному. Он знал семью Робинов в течение двадцати лет, и слышал плач бедной мамы о страшной судьбе своей кровиночки. Он сделал бы все, что она захотела бы, даже если ему пришлось по древнейшему обычаю нести гроб босиком, чтобы никто не споткнулся на ремешке его сандалии.

Гроб прибыл к могиле, и раввин читал Zidduk ha-Din, молитву на иврите. Очень немногие понимали, что она означала, но это были прекрасные переливающиеся звуки. Когда гроб был опущен в его назначенное место ортодоксы вышли вперед и выщипывали корни травы и землю и бросали всё на гроб как символ воскресения. Они произнесли формулу на иврите, которая означала: «И жители города расцветут, как трава на земле». Некоторые из гоев бросали цветы, их можно извинить, потому что они не понимают приличий. Еврейский народ плакал громко, потому что это было хорошим тоном, а также потому, что они чувствовали себя заодно с женщинами умершего, изгнанниками на чужой земле и наследниками человека из земли Уц. Когда черноглазый и бледный маленький сын умершего шагнул вперед и со слезами на глазах прочитал Kaddish, часть на иврите и часть на арамейском, почти ни у кого глаза не остались сухими.

Шломо Колодный выступил с besped. Он сказал о сыне Йоханнеса Робина то же самое, что он говорил о тысяче других еврейских мужчин в течение своей долгой службы. Он сделал акцент на набожности молодого человека, достоинства, которого Фредди не хватало, если только не выбрать, более современного смысла этого слова. Он сделал акцент на соблюдение долга Фредди и его почтительности к родителям, к своей жене и ребенку, особой добродетели по еврейскому закону. Меламед произнес другую переливающуюся молитву на иврите, а затем настала очередь молодого гоя говорить для Социалистической части этой странной неоднородной процессии.

V

Ланни Бэдду в это время было тридцать четыре года, но выглядел он гораздо моложе. У него была приятная и открытая американская внешность и хорошо загорелая, здоровая кожа. Его каштановые усы были аккуратно подстрижены, а модный тропический костюм был из коричневой тонкой шерсти. Он не считал себя оратором, но выступал перед рабочими в школе и разговаривал с другими группами и никогда не отказывался говорить, если это требовала обстановка. Он ясно понимал, что похороны проходят для живых, и теперь его слова были обращены к Маме и Рахели, также к тем, кто действительно знал умершего, и к тем рабочим, для которых Фредди часто играл в школе.

Жертве нацистов было двадцать семь лет, и Ланни переписывался с ним, когда тот был маленьким мальчиком, и знал его, когда тот стал юношей. И всё это время Ланни не слышал от него ни одного недоброго слова и не наблюдал за ним ни одного бесчестного поступка. «Он был так близок к совершенству, как можно было бы ожидать от человеческого существа, и я так говорю не потому, что он мертв, я говорил это много раз и многим людям, когда он был жив. Он был художником и ученым. Он знал лучшую литературу той страны, которую он выбрал, чтобы жить в ней. Он получил докторскую степень в университете Берлина и сделал это не ради почестей или получения средств к существованию, а потому, что он хотел выяснить, что мудрые люди узнали о причинах и лечении бедности».