Шестой прокуратор Иудеи

– А я и не питаю на этот счёт никаких иллюзий, игемон! Ты сам говоришь, что жизнь – вещь серьёзная и запутанная. Я выбрал свою дорогу, и та дорога проходит через тернии, а посему она лёгкой быть не может, но осилит её только идущий, а не лежащий на тростниковой подстилке в тени дерева. Всему своё время, и оно расставит всё по своим местам. Ты спросил меня, в чём вижу смысл жизни своей? В одном – чтобы не прошла мимо меня чаша, уготованная судьбой, пусть даже горькой, но горечь та будет иметь привкус моего пота, смешанного с моей кровью. Ничего просто так, случайно или по ошибке, в жизни не происходит. Как ничего, впрочем, бесследно не проходит и, тем более, не исчезает. Всё самое тайное рано или поздно становится явным. Мне просто нужно было во что бы то ни стало поломать старую жизнь и её обветшалые законы. Думаешь, я не знал, что иду против власти силы и золота? Думаешь, я такой наивный человек, и никогда не понимал, что в этой борьбе могу погибнуть? Конечно, предполагал и даже был готов к трагическому исходу. Только смерть моя – это ещё не моё поражение, но победа. Я уже победил в своей борьбе, ибо моими врагами владеет страх, который уже одолел жрецов. А победителя, как известно, не судят, его просто убивают из-за угла, ибо нет такого суда, который был бы способен осудить победу над злом только потому, что это кому-то не нравится и кто-то считает по-другому. Я убеждён, что меня потом вспомнят и не раз помянут добрым словом, так как имя моё станет символом чести, стойкости, терпения и милосердия. Вся жизнь моя была борьба, и смерть станет полным торжеством моих идей, на которых люди создадут новый мир! Мир без богатых и бедных, но равных! – уверенно говорил Назорей, и в глазах его горел огонь убеждённости и бесстрашия, который я видел много раз во взгляде своих воин, громивших противника в тяжёлых боях.

– Так зачем же тогда умирать? Может лучше продолжить борьбу? Умирают ведь один раз. А из царства теней не возвращаются, я, по крайней мере, таковых не видел, кто бы переплыл обратно Лету и вновь вступил на берег бытия.

– Ты хочешь спросить, игемон, страшит ли меня смерть? Что ж, в единственную ночь откровений, подаренную нам с тобой, скажу честно: «Да! Я боюсь умирать!» Тебе ведь, наверняка, доносили, что обо мне люди придумали очень много слухов, порой доходящих до полного бреда. Про мои знахарские дела мы уже говорили, и то не чудеса, но простые знания. Я долго жил в Египте и многому там научился, а потому никогда не поднимал из гробниц мёртвых, ибо пробуждал спящих, пребывающих в глубоком сне. Да, у меня бывали всякие знамения и видения, но спроси кого-нибудь, хотя бы самого себя, разве не было у тебя, например, вещих снов, или не было такого чувства, что ты здесь уже когда-то был, и эти слова уже однажды слышал, и того человека где-то видел? Всем нам страшно уходить из этой жизни, ибо мы не знаем, что ждёт нас в другой и есть ли она – та, другая. Смерть – это главная загадка природы и человеческого бытия. Никто и никогда не возвращался оттуда, с той стороны земли, и в этом ты прав, прокуратор! Только сумасшедший может не бояться смерти…

Мы разговаривали уже несколько часов, а утро всё ещё не приходило, словно кто-то нарочно задержал солнце где-то за горами на подходе к Иудее, остановив рассвет. Осуждённый внешне вёл себя совершенно спокойно, хотя чувствовалось, что страх приближающейся смерти постепенно охватывает его. Он украдкой поглядывал на восток, про себя, наверное, молясь, чтобы темнота не торопилась бы уходить, уступая своё место восходу дневного светила. Казалось, что только ночь, длинная и печальная, сейчас была единственным союзником несчастного Назорея, ибо она всё никак не хотела заканчиваться, продлевая тем самым жизнь моего собеседника. Но время неумолимо, и нельзя остановить быстрый и стремительный бег его. Это для меня ночь чудилась долгой и бесконечной, но для осуждённого на смерть узника она, наоборот, казалась короткой и скорой. Рассвет был просто обречён прийти. Он и пришёл, как положено, ибо уже потихоньку начинал забирать предназначенное ему время, заканчивая своим наступлением и без того короткий отрезок оставшейся жизни, отведённой проповеднику. Пора было вызывать стражу, что я и хотел сделать, но неожиданно для самого себя вдруг сказал: