Шестой прокуратор Иудеи

Шёл 784 год от основания Рима. Уже остался в прошлом праздник весеннего равноденствия, считавшийся у иудеев началом нового года. Наступило лето. Начало июня выдалось сухим и жарким. Жизнь бурным и неукротимым потоком катила дни и недели, хорошие и плохие, по просторам земли Палестины, оставляя следом за собой разные события. Для одних людей они были знаменательные и приятные в последующих потом воспоминаниях, для других же, наоборот, трагичные и тяжёлые, оставляющие кровоточащие незаживающие раны в их сердцах.

Для меня тот год оказался на редкость неудачным: бурные ссоры с местным духовенством, требовавшим для себя особого положения, бесконечные бунты и мятежи, раздиравшие Иудею на части. Решению этих проблем приходилось посвящать много времени. Мои воины измучались, усмиряя мелкие выступления всякой черни. Вот, собственно говоря, чем вынужден был заниматься прокуратор.

В тот день, когда неожиданно прибыл первосвященник, я как всегда разбирал многочисленные жалобы торговцев, крестьян, пастухов, ремесленников и прочих плебеев на убытки и разоры, якобы чинимые им моими воинами. Мне было прекрасно известно, что все эти письма являются результатами давнишней моей вражды с главным жрецом иерусалимского Храма. Первосвященник всегда старался использовать любую возможность, дабы показать недовольство народа мной, римским прокуратором, как верховным правителем Иудеи. Я прекрасно понимал всю хитрость и изворотливость своего противника, так как в секретных сообщениях мои многочисленные соглядатаи доносили, что первосвященник Каиафа и некоторые члены Синедриона часто ругали римскую власть. Не трудно было догадаться, что именно они тайно подстрекали иудеев на бунты и мятежи, не жалея на подкуп золота и серебра, но, к сожалению, у меня не было достаточно улик и доказательств, дабы предъявить обвинения главному жрецу и сместить его с должности. Заговорщики и бунтовщики сильно досаждали власти, ведь они не давали возможности крестьянам нормально работать в поле и собирать богатый урожай, грабили их дома, угоняли скот, а всё это не могло не сказаться на налогах. Поначалу меня эти внутренние проблемы особо не волновали.

«Пусть бунтуют и режут друг друга. Мы поддержим одних против других, дабы они сами навели порядок в своём доме, но под присмотром Рима. Главное – собрать подати с населения!» – так думал я, читая очередную жалобу на своих воинов, которым дал право взимать дополнительную плату за проезд по дорогам и мостам, а также через городские ворота, ведь мои легионеры рисковали жизнями, охраняя торговые пути от всяких бандитов и бродяг. Но в конце концов мятежники так распоясались, что стали нападать на сборщиков податей. Такое положение дел грозило уменьшить поступления в казну, а это уже считалось государственным преступлением, прощать которое было нельзя.

Мне никогда не приходило в голову докладывать о таких мелочах в Рим, ибо я считал всё это суетой, о которой не следовало ставить в известность Сенат и тем более кесаря. У прокуратора имелось достаточно сил, чтобы привести к покорности мятежные города, изловить зарвавшихся бунтовщиков и жестоко расправиться с ними, распяв бандитов, словно рабов, на крестах вдоль дороги, как того требовали законы Рима.

Итак, я занимался жалобами торговцев, когда доложили, что прибыл первосвященник Каиафа.

– Что он хочет? – спросил я.

– Просит об аудиенции, игемон! Вместе с ним приехал ещё один иудей! Худой, но весь такой важный и напыщенный. Сказал, что член Синедриона.

– Больше он ничего не сказал?

– Нет, игемон! Кроме того, что они прибыли по очень важному делу, более ничего. Правда, приехали они очень недовольные и злые, о чём-то спорят между собой. Требуют, чтобы ты их принял! – ответил центурион.

– Проделав такой длинный путь, на обыденные темы не беседуют. Требуют, значит, встречи? – усмехнувшись, немного саркастически переспросил я. Меня, конечно же, удивил этот визит двух важных сановников, потому как иудейские священники обычно не совершали столь долгие переезды. Я даже догадался, кто был спутником главного жреца. Наверняка, Каиафа прибыл ко мне со своим тестем, который сам когда-то был первосвященником. Звали его, кажется, Ханан. Он действительно был членом Высшего совета и пользовался непререкаемым авторитетом в Иерусалиме среди местного духовенства. Зная характер этих двоих, их высокомерие и гордость, мне не представляло особого труда понять, что прибыли они не с пустяшным делом.

Хотя меня и самого пожирало нестерпимое любопытство узнать цель приезда этих двух жрецов, но, тем не менее, я не сразу пригласил прибывших войти в зал, а напротив, подержал их немного в приёмном покое, чтобы дать повод ещё более возбудиться и разозлиться.