Шестнадцать деревьев Соммы

Он действовал так же, как когда разыскивал Изабель. Чтобы отблагодарить его, священники писали для него письма. Он ездил по детским домам, разыскивая ребенка, родившегося в январе 1945 года. Но и сам понимал, что эти поиски бесплодны, так как если ребенок и выжил, то его, скорее всего, взяли в приемную семью и он ничего не знает о своем происхождении. К концу пятидесятых Эйнар все сильнее отчаивался. Из-за «холодной войны» стало сложнее получать въездные визы, границы закрылись, и он все больше времени проводил на Хаф-Груни, не находя покоя, в постоянном напряжении, бросая ненавидящие взгляды в направлении Дункана Уинтерфинча. Он оборудовал себе столярную мастерскую и зарабатывал на хлеб, сколачивая безыскусную мебель, которую принимал на продажу один магазинчик в Леруике.

– Но где ты берешь материал? – спросила его как-то Агнес.

– Его выбрасывает морем, – сказал он. Дело в том, что Хаф-Груни омывают морские течения, приносящие с собой бревна и доски и из России, и от берегов Норвегии, a иногда Эйнар находил даже твердые породы дерева из Америки.

Агнес рассказала, что он никогда не терял веры в то, что ребенок Изабель отыщет его, и они договорились, что, если кто-нибудь позвонит по номеру Леруик, 118 и будет спрашивать его, она отправится на Анст и нарисует белый крест на лодочном сарае, обращенном в сторону Хаф-Груни. По этому знаку он сразу же приедет.

Белый крест. Перед моим внутренним взором предстала облезшая белая краска на лодочном сарае.

– И что, многие звонили? – спросил я.

– Нет, – сказала парикмахерша. – За двадцать лет Эйнару Хирифьеллю никто не позвонил.

Я собирался рассказать ей, что видел крест на сарае, но тут она стала рассказывать о своих отношениях с ним.

– Я сама виновата, – призналась Агнес. – Горе Эйнара было таким тяжким, что могло утянуть на глубину нас обоих. Единственное, на что я надеялась, – это что придет ответ. Чтобы он узнал, что девочка тоже умерла, и успокоился. Но как же я могла строить свои надежды на желании, чтобы ребенок оказался мертвым?

Иногда Эйнар демонстрировал ей мелкие знаки внимания. Она часто мечтала о том, чтобы привести в порядок потерявшую всякий вид обстановку в салоне, и вот, появившись как-то раз, он неожиданно спросил, может ли она закрыть салон на пару дней. Затем принес доски, затянул окна папиросной бумагой и заперся внутри. Агнес слышала, как он столярничал далеко за полночь. А на следующее утро притащил стулья и прилавки, изготовленные им заранее, и на лице его промелькнуло что-то похожее на улыбку.

В воскресенье ближе к вечеру стук молотка утих. Эйнар привел ее в салон, который оказался бы к месту на парадной торговой улице Парижа. Вся обстановка была выполнена в утонченном стиле ар-деко, с его четкими и чистыми линиями, но украшена она была изысканными резными орнаментами. Ряд элегантных ламп обеспечил мастерам удобное освещение.

– Это я, – сказал Эйнар. – Сам.

Самым шикарным из обстановки был комод с тридцатью ящичками для ножниц и прочей мелочовки. Каждый ящичек был инкрустирован сияющими белыми капельками перламутра, и когда все ящики были задвинуты, узор образовывал очертания тюльпана, такого же, как на лампах.

– Все это забросило сюда море, – сказал Эйнар. – Как нас с тобой.

Впервые он проявил к Агнес какое-то чувство. Парикмахерша обняла его, но ей показалось, что с тем же успехом она могла обнимать статую Вигеланда[38]. Поев, Эйнар заночевал у нее, но на следующий день вернулся на Хаф-Груни.

Обстановка салона поймала ее в сети, из которых ей было уже не выпутаться. Она не могла не влюбиться без памяти в человека, сумевшего создать такую красоту. По той же причине у нее не хватало духу продать салон, и она привыкла служить диспетчером для так и не поступавшего телефонного звонка. Каждый год Браун обновляла регистрацию Эйнара в телефонном каталоге, и каждый год ее с новой силой пронзало горькое понимание того, что и ее собственная жизнь, как и его, проходит зря.

Шли годы. До самого 1967 года, когда вдруг зазвонил телефон и Агнес Браун отложила парикмахерские ножницы с предчувствием, что этот звонок другого рода.

Треск и шумы на линии были совсем не такими, как при местных разговорах на Шетландских островах. Какая-то женщина говорила по-английски громким казенным голосом. Вероятно, она смотрела в листок бумаги и разбирала каждое слово по отдельности. Только когда добралась до имени, ее голос обрел уверенность.

– Эйнар Хирифьелль, – сказал женский голос на другом конце линии, и по произношению Агнес поняла, что звонившая родом из Гюдбраннсдала.

Браун прервала это чтение по слогам и попросила:

– Говорите по-норвежски, ради бога. Я тоже норвежка.

Позвонившая пробубнила что-то с сомнением, но потом сказала:

– Передайте Эйнару, что Николь Дэро здесь. В Норвегии. Дома, в Хирифьелле.

Потом она продиктовала номер телефона и повесила трубку, а Браун так и застыла с трубкой в руке, не успев ничего сказать. Ведь Николь Дэро, мать Изабель, повесили в 1944 году?