Шестнадцать деревьев Соммы

Подойдя к кромке воды, я почувствовал, что земное притяжение толкает меня вперед, так что пришлось выправиться, как стрелке между полюсами компаса. Местность теперь приняла внятные очертания. Горный склон справа обрел нужную высоту, бухта слева – ожидаемый мной изгиб, и я очутился внутри фотографии.

Здесь он стоял. Дедушка.

Инстинктивно я опустил глаза, будто ожидал увидеть его следы. Да вот же они, я их узнал по тому виду, который позволило запечатлеть фокусное расстояние на его фотоаппарате «Роллей».

Но это только еще больше все запутывало.

Ведь вокруг не было ни единого жилья. Только дорога, море и убогий сарай для лодок из серого гранита.

Из багажника я достал дедушкин бинокль. Немецкая оптика развеяла все сомнения.

Хаф-Груни необитаем. Даже остатков каменной кладки не видать.

* * *

Теперь оставался только Норвик. Было уже поздновато, чтобы стучаться к людям, представляться и спрашивать об Эйнаре. Я продолжал ездить по острову, хотя бы ради того, чтобы получить представление о его размерах и найти место, где я смог бы заночевать в машине.

И вот я нашел Норвик. Никакого указателя тут не было, но мне, норвежцу, он и не требовался. Потому что когда я добрался до северной оконечности острова, мне открылся тот же вид, который побудил кого-то в древние времена дать самой северной бухте название Северная бухта – Нордвик.

Открытый морю берег, о который с гулом бились волны, шесть-семь домишек на склонах. Маленькое кладбище на мысу у самой воды.

Меня пробила какая-то животная дрожь. Внезапное осознание того, что наступил момент истины. Он был тут, близко. Я толкнул металлическую калитку и зашагал между надгробий вперед, к тому из них, которое было не таким, как все.

Гроб из свилеватой березы отправился через Северное море.

В качестве благодарности вернулось надгробие из серо-голубого саксюмского гранита.

2

Июль 1986-го. Я помнил этот месяц. Дедушка как раз вернулся из центра, Звездочка тяжело оседала на задние колеса. Обычное дело зимой: он возил в багажнике мешки с песком, чтобы лучше цепляли шипованные покрышки. Но сейчас там лежало надгробие. Мне он объяснил тяжесть в багажнике тем, что лопнула задняя рессора – нужно будет починить ее в Лиллехаммере, а он как раз собирается туда на ежегодное собрание Общества овцеводов и козоводов, которое в этом году состоится чуть раньше обычного.

В тот год отсюда дедушка и звонил. Может быть, из телефонной будки у парома. Не признавшись, что похоронил своего брата. После этого мы и отказались от почтового ящика в центре и стали пользоваться тем, что стоял у обочины областной дороги.

Я уселся на кладбищенскую скамеечку. Долго разглядывал надгробия. Обветрившиеся, заросшие мхом. Каждое из них – напоминание обо всем том, что я хотел узнать. Правду об отце и матери. У каждого из тех четырех дней было свое надгробие, покосившееся и мрачное. Чуть в стороне – ржавый крест. Чтобы помнил, чем может оказаться наследство. На краю поля зрения – выпуклый камень, а под ним – ответ на то, почему, почему, почему Эйнара нужно было скрывать от меня. Прямо у моих ног – маленький белый камень со стершимися датами, под которым погребен ответ на то, как встретились мама с отцом.

Но больше всего места на кладбище занимал подавлявший все остальное монумент над могилой, открывшейся мне, пока я там сидел: памятник пустоте внутри меня.

Я подошел к надгробию Эйнара и присел на корточки. Погода в Норвике была такая суровая, что даже кладбищенские цветы приходилось закреплять. Перед надгробиями в грунт были вбиты маленькие железные колышки, а к ним прикручены букеты. На могиле дедушкиного брата ветер трепал растрепанный обрывок желтой ленточки. Чуть в стороне по направлению ветра на траве веером рассыпало несколько оранжевых тюльпанов. Сначала я подумал, что их принесло с другой могилы, но потом разглядел среди стеблей ту же желтую ленточку.

Совсем недавно кто-то принес цветы на могилу Эйнару.

Я собрал тюльпаны, связал их в букетик и поднялся. Цветы колыхнулись на ветру, но теперь, казалось, ветер хочет не разбросать их, а дунуть на лепестки, чтобы распространить семена.

* * *

Урчал примус, горя голубым пламенем.

Я устроился на привал с видом на кадр 18b той самой пленки. Поел горохового супа, привалившись спиной к заднему колесу. Отсюда видно было только лодочный сарай у линии прибоя – больше ничего. На склонах холмов блеяли овцы, в остальном же никакой живности не было. Времени было почти одиннадцать часов, и я замерз и устал, как собака. Паромы еще ходили, и конечно, самым разумным было бы погрузиться в машину, заселиться в дешевую гостиницу в Леруике, а наутро отправиться к Агнес Браун.

Моим глазам было на чем отдохнуть. Хаф-Груни. Крошечный островок среди пролива. Что Эйнар на закате перевозил на лодке гробы, вполне соответствовало моим представлениям о нем, но чтобы он там жил – не может быть. Однако пересуды поселили его на этом плоском безлюдном острове…