Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть

Съев неожиданную горькую пилюлю, приятель мой, без вины виноватый, стал оправдываться, что любит-то у своего идола не всё, а в основном, рассказы про африканские сафари и повести о корриде и рыбалке, то есть, как ни крути, а – всё, за малым исключением. Не смог даже в угоду ей поступиться своими литературными привязанностями. А у меня на сердце потеплело. Тут ещё она ко мне, как к третейскому судье, обращается:

- А тебе как Хем?

Мой ответ уже заготовлен.

- Не нравится, - не балую их оригинальностью суждений. – Не люблю жестокости. Не люблю, когда мучают животных и когда на каждой странице по пять раз наливают и высасывают без закуся – от одной мысли мутит, прочитанное забываю. Принять могу с оговорками «Старик и море» да ещё сугубо личные и спорные испанские дневники.

Даже сам не ожидал, что у меня сложилось такое авторитетное, гладкое и непредвзятое мнение об известном американском писателе. Приятель аж заквохтал, скривив обиженную рожу.

- Как же? Ты же всё хвалил! И «Острова в океане», и «Праздник, который всегда с тобой», и даже «Прощай, оружие». Тебе ж больше меня понравились корриды и охоты на макрелей и акул. Чё ты теперь? - зачёкал переначитанный до макушки задрипанный почитатель не нашей словесности, не уразумевший, несмотря на бесчисленные проглоченные ситуации, что в треугольнике нет правды и не бывает равных сторон: одна всегда удлиняется за счёт третьего лишнего, а вторая укорачивается до точки, и треугольник превращается в отрезок, соединяющий двух. Вот я и укорачивал, как мог, их сторону, а он, недотёпа, всё никак не поймёт, что ему давно пора смываться.

Она-то понимает мою непримиримую политику и тайные желания, но тянет время, раззадоривает, проверяя меня на крепость. Но и ей, в конце концов, надоело наше бодание, поднялась живо и говорит:

- Всё, мальчики. Вы как хотите, а я принимаюсь за большую стирку.

Приятель мой сразу же, забыв о литературном триспуте, слинял, заторопившись, восвояси.

- Семья ждёт, заждались.

Я-то знал, что у него семья – речка да фабрика. Сам бы мотанул по неотложным производственным делам или на политзанятие по неравноправному положению западной женщины в ихнем загнивающем мире, но… что-то не хочется. Сам себе удивляюсь.

Остались мы, наконец, вдвоём, рвусь к ней на близкую дистанцию, а она осаживает:

- Тебе топить печь, таскать, греть  и оттаскивать воду, потом поможешь выжать и развесить. Кстати, тащи заодно и свои грязные манатки.

Подчинился я, уповая на позднюю часть дня и вечер, да, как оказалось, зазря, напрасно ишачил. Как карлы и кули упирались мы в пене и поте, облитые с ног до тех самых мест холодной и горячей водой, но кончили только тюлька в тюльку к приходу соседей.

Не помогли темпу ни весёлый Моцарт, ни раздумчивый Чайковский, ни подгоняющий ритм Баха. Одно мирило меня, падающего с ног от лёгкой домашней женской работы, с потерей времени, это то, что в процессе стирания белья мы с помощью всё той же литературы стирали одновременно и духовную границу между собой, всё больше и больше убеждаясь, что наша внезапная телесная близость согласна с душевной. Оказалось, что оба очень любим кроме, конечно, Ремарка и Хемингуэя, ещё и исторические повествования Фейхтвангера и даже антифашистскую трилогию о судьбе еврейского клана Опперманов, боготворим индивидуалистскую английскую героику Олдриджа и, особенно, его небольшие и ёмкие повести «Морской орёл» и «Охотник», принимаем и любим показные удаль, отвагу и честь золотоискателей Джека Лондона, серьёзно относимся к Достоевскому, которого нельзя до конца понять, сколько бы ни читал, млеем от природной россыпи в миниатюрах Паустовского и готовы бесконечно слушать Окуджаву. Обидно только, что я глух к рифме, а она обожает стихи Цветаевой, Ахматова, Пастернака, Вознесенского, Рождественского, ещё кого-то и многие знает наизусть.

Тут же мысленно беру обязательство прочесть как можно больше стихов, полюбить, по возможности, и что-нибудь выучить, если запомнится. С этим у меня было туго ещё в школе. Выяснилось также, что она не осуждает Риту в «Искателях» Гранина и Жанну у Дудинцева и не верит в естественность Дроздовой. Хотя в восторге от Вари в эпопее об эмансипации Николаевой. В общем, как я понял, идти-то в жизнь героем хочется, но лучше по ровной дороге, сытым и в хорошей одежде за широкой мужской спиной. Любовь с милым в шалаше отвергает, как нереальную, напрочь, предпочитая – во дворце.

- Я, - объясняет свою ограниченную точку зрения, - рано осталась без родителей, росла по интернатам, общежитиям да у родственников и пришла к фундаментальному выводу: главное – быт, чувства – сверх него и не в ущерб.

- Как же ты, - спрашиваю ехидно, - получила диплом, а зачёта по диамату не сдала?

- А мне, - отвечает, не морщась, - не тот билет выпал. И похоже – на всю жизнь. Не нравится, кривишься?