Шеридан

Ни в какую другую эпоху жесты не были столь театральными. Достаточно вспомнить сцену с кинжалом, разыгранную Берком в палате общин в 1792 году, когда, чтобы показать всю свою ненависть к якобинцам, он швырнул на пол бирмингемский клинок. На одном званом обеде Берк многократно пожимал руку Эллиоту, выражая восторг и восхищение по поводу его речи; Берк не раз демонстративно заключал в объятия ораторов после удачного выступления, причем подобным образом он поздравлял не только Шеридана, но также и Эллиота, чем значительно подпортил удовольствие Шеридану. Когда Берка подвергли в палате критике за то, что он восстановил в прежних должностях продажных чиновников, это привело его в такую ярость, что Фоксу и Шеридану пришлось силой усаживать его на место. Берк, как никто другой, был необуздан в своем гневе (а может, он просто больше, чем другие, переигрывал, изображая гнев?). Так, в 1778 году он запустил в членов кабинета, восседавших на скамье министров, проектом государственного бюджета — увесистая книга опрокинула свечу и больно ударила Уэлбора Эллиса по ногам. Два года спустя, когда Берк помогал Фоксу проводить предвыборную кампанию в Вестминстере, он вознегодовал на избирателей, высказавших оскорбительное предположение, что он католик, и в ответ на возгласы: «Пусть поклянется на Библии, что он не папист» — поцеловал Библию, а затем швырнул ее в толпу.

Пристрастие к драматическим эффектам находило свое выражение и в сценах иного рода. Небезызвестная герцогиня Кингстонская (выведенная Футом в комедии «Поездка в Кале» под именем Китти Крокодайл) день-деньской фланировала по главной аллее Бата, щеголяя пышным нарядом и разглагольствуя о своих болезнях, а вечером ее, кричащую и брыкающуюся, на руках относили в гостиницу. Знатные леди, туго затянутые в корсет, то и дело падали в обморок. А некая мисс Бейн умерла во время похорон Нельсона от истерики (правда, это уже более поздняя эпоха).

В 1773 году «макарони» — так называли тогда щеголей, следовавших европейской моде, — устраивали воскресными вечерами пышные карнавалы в парке Кенсингтон-гарденс; дамы наряжались молочницами, казаками, а некоторые из них, переодевшись в мужскую одежду, отправлялись послушать бурные дебаты в палате общин. Кавалеры не отставали от дам: секретарь наследного принца Джек Уиллет- Пейн явился однажды на бал-маскарад загримированным юной девицей — для пущего правдоподобия «девицу» сопровождала миссис Фицгерберт.

Фривольность поведения не являлась в тот век исключительной привилегией молодых, безрассудных или праздных. Так, герцог Графтонский, пренебрегая приличиями, появился на эскотских скачках в обществе потаскушки, подобранной на улице; он не постеснялся открыто беседовать с ней в опере, когда в королевской ложе находился король с семьей. Впрочем, Георг III охотно позволял герцогу Графтонскому приводить кого угодно под одну крышу с королевой — лишь бы он не пускал в кабинет министров таких людей, как Рокингем, Берк и Ричмонд.

Это была поистине хмельная эпоха. «Послушайте, сэр Джон, — обратился Георг III к одному из своих фаворитов, — говорят, вы любите опрокинуть стаканчик». «Те, кто говорил это вашему величеству, оболгали меня: я пью бутылками!» — отвечал тот.

Пьянствовали и стар и млад, притом, чем выше был сан, тем больше человек пил. Без меры пили почти все члены королевской семьи, за исключением самого короля. Считалось дурным тоном не напиться во время пиршества. Умные хлестали вино, чтобы блеснуть в беседе на серьезные темы; глупые бражничали, спасаясь от одиночества. Фокс пил как бочка, хотя иные считали его чуть ли не трезвенником; Шеридан — слишком много, а Грей — больше их всех. В магазинах на фешенебельной Бонд-стрит продавалась гравюра «Страдания любителя наслаждений», на которой был изображен в карикатурном виде наследный принц в расстегнутом жилете, задыхающийся от переедания и восседающий за столом, сплошь уставленным бутылками мараскина и других ликеров. За любовь к крепким напиткам приходилось дорого расплачиваться. Многие современники Шеридана мучились подагрой, распространившейся в тот век как никогда до и после; герои этого столетия были как на подбор толстяки, которых, по выражению Конгрива, «не своротит с места и потоп».