Шеломянь

Тело Миронега, повинуясь воле Хозяйки, содрогнулось, изгибаясь немыслимым для нормального человека образом. Никакой боли тем не менее лекарь не почувствовал, хотя разумом осознавал, что быть такого не может. Даже страдальцы от падучей не бились так на земле, как довелось это Миронегу, но единственным последствием стала разбросанная вокруг плаща одежда, на которую в бессмысленном недоумении уставился пасущийся конь.

Обнаженный, лежал Миронег на сбившемся от резких движений плаще и не мог подняться, удерживаемый невидимыми руками, которые только что раздевали его.

Череп глядел на Миронега алыми глазницами, и смеющаяся маска смерти растягивалась во все более широкой улыбке. Нижняя челюсть черепа отвисла, и хранильник увидел острый язычок, часто и настойчиво облизывавший внутреннюю поверхность зубов. Красный огонь глазниц заволокло зеленоватым туманом, и имя ему было, вне сомнения, — Похоть.

— Уж лучше бы половцы, — успел подумать Миронег и почувствовал грудной смех богини.

Миронег заметил, как череп опустился вниз, но не смог увидеть — куда. Невидимые руки удерживали его голову, прижав затылок к плащу.

Маленькие зубки осторожно ухватили кожу на правом боку Миронега. Теперь можно было не размышлять, где череп, оставалось понять, зачем он там?

Зубки сжали кожу, причинив лекарю боль, хотя и вполне терпимую. И тотчас — резкий укус под левый сосок, туда, где сердце. Из груди Миронега рванулся крик, но замер, не дойдя до горла, когда острый язычок черепа принялся ласкать место укуса, да так, что хранильник содрогнулся от нежданного и оттого еще более сладкого наслаждения.

Череп между тем добрался до горла Миронега, сжав сосуды, по которым, пульсируя от прорвавшегося зова плоти, текла кровь к кипящему в страстях мозгу.

И снова — боль и похоть.

Боль и похоть.

Страдание.

И желание.

Миронегу казалось, что он видит Фрейю, видит такой, как она явилась ему в своем странном жилище, когда бесстыдно и тем не менее величаво и целомудренно — как так можно, бесстыдно и целомудренно? но ведь смогла! — она опустила на пол одежды, оставшись в лучшем, что есть у женщины, — в ореоле молодой наготы.

Богиня выступила из сгустившегося воздуха и склонилась над распростертым хранильником.

— Я вижу, ты все же мужчина, — Хозяйка говорила, и для Миронега каждый звук ее голоса был как музыка. — И счастье твое, хотя, возможно, ты и не заслужил его, что я могу дать тебе наслаждение, недоступное от близости с любой из женщин…

Богиня склонилась еще ниже, и Миронег почувствовал ее тело.

Морок, билась мысль.

Через тело богини Миронег мог свободно различить небо, неспешно плывущие по нему редкие облака, черные точки стервятников высоко наверху. И все же богиня была здесь, с ним, во плоти, а он… Он был в ней!

Сколько из нас говорили друзьям и подругам, что познали любовь?

И сколько из нас лгали?

Или добросовестно заблуждались?

И были ли те, кто говорил правду?

Миронег познал любовь, а она приняла в себя Миронега.

— Ты — мужчина, — шепот богини обволакивал всю сущность Миронега. — Хороший мужчина… И как же просто это все изменить!

И снова крик замер в горле Миронега, замер, потому что богиня не хотела, чтобы человек кричал.

Безграничным было наслаждение, испытанное Миронегом, и заплатил он за него бесконечной болью. Той болью, что застилает глаза темным пологом; болью, когда мука — отрада, а смерть — наслаждение.

Только на мгновение откинулся полог, и за это время Миронег смог различить в ярком, но каком-то мертвом свете, как по изумрудному лугу мчится на огромном белом коне обнаженный юноша с безумным взором. Конь скачет, не в силах перемахнуть через ограду, сделанную, на диво, из толстых бревен, искусно уложенных в круг.

Когда боль отпустила немного, став всего лишь пыткой, и темный полог в неведомое уже опускался, хранильник заметил, как над оградой поднялась огромная змеиная голова и с жалостью взглянула на безумного всадника голубыми человеческими глазами.

С болью пропала и богиня. Пропала, забрав с собой и невидимых прислужников, все это время удерживавших Миронега в неподвижности.

Но и освобожденный, он еще долго лежал, не в силах пошевелиться.

Конь его меж тем мирно опорожнялся в сторонке, нисколько не пораженный ни явлением богини, ни летающим черепом.

Как же все-таки хороша жизнь, в которой есть место только природным радостям: поесть, совокупиться, поспать!.. Только вот ведущего такое существование никогда не назовут человеком. Детство наше для того и дано, чтобы вытравить из души бездумную беззаботность. И проклятием ли было изгнание первых людей из рая, где добро оказалось неотличимо от зла?..

Миронег неверными еще движениями принялся собирать разбросанные вещи. Череп деликатно выждал, пока хранильник оденется, подсказав даже, где надо искать укатившийся за кочку правый сапог, и только после этого вновь заговорил: