Шейх и звездочет

— А куда открытки сложить? — спросил он о рождественском подарке деда, который Николенька уже полгода не мог заполучить домой. Находились разные причины. И теперь вот тоже дед:

— Николенька, ну обязательно сегодня, что ли?

Мальчик поднял полные горечи глаза, и Федор Софронович махнул рукой. Ему не жалко было своей коллекции. Он радовался, что внук продолжает его увлечение. Однако поймите душу коллекционера, передающего свое добро пусть и не в чужие, но все равно в другие руки.

— Возьми мой желтый саквояж, в аккурат поместятся.

Город встретил деда с внуком теплом и солнцем. От ночной грозы ни следа. Легкий ветерок разносил колокольный перезвон. В этой своеобразной спевке верховодили колокола Ивановской площади, им вторили голоса колоколен Большой Проломной, Воскресенской, Грузинской улиц, Суконной слободы...

— Не пасха, чай... Раздергались! — ворчал Федор Софронович.

Они поднимались по узкой улочке от реки в город. Николенька шагал, держась за дедову руку с саквояжем, и дивился несоответствию ночных ужасов, тревожных утренних толков и доброго августовского дня, полного мягкого, предосеннего света и малиновых переливов колоколен. И люди, попадавшиеся навстречу, были красивы и праздничны.

У свечной лавки Хвостова дорогу им ни с того ни с сего преградили два русских офицера и миловидный господин в очках.

— Это он! — вдруг затараторил бабьим голосом господин в очках, тыча пальцем в грудь Федора Софроновича.— Он, он...

— В чем дело? — спросил тот удивленно.— Кого вы имеете в виду?

— Точно он, краснюк, морда жидовская! — окончательно взбесился очкарик.— Не успел сбежать! — Схватил Федора Софроновича за рукав сюртука.— Держите его!

— Вы меня с кем-то путаете. Я купец второй гильдии Забродин. 

— Аха-а, купец! Так и поверили! Чем же это вы, таа-ваарищ купец, в таком разе в комиссарской лавочке купчевали?

— Не купчевал, а работал... в продотделе... бухгалтером...

Но его уже не слушали, отодрали от мальчика и затолкали в подкативший пароконный экипаж.

— Николенька!..— что-то хотел сказать Федор Софронович и не смог, его ударили по голове, и он скрылся за гармошкой задника.

— Аа-а! — осклабился очкарик.— Николенька! А что у тя в саквояжике?

Когда старика схватили, саквояж, за который держался мальчик, остался в его руках.

— Открытки,— выдавил из себя Николенька.

Один из офицеров, поручик, не говоря ни слова, вырвал саквояж, выхватил оттуда пачку открыток, швырнул веером в сторону, еще одну взял, опять бросил, выругался и кинул саквояж к подворотне. Николенька и рта не успел раскрыть, как поручик ожег лошадей плетью, и они, взяв с места в карьер, унесли экипаж.

Толпа любопытствующих со словами «Туда ему и дорога...», «К стенке бы его сразу...» неспешно разбрелась. До мальчика никому никакого дела.

Николенька не знал, что делать. Добежал до переулка, куда скрылся экипаж, но что толку, его и след простыл. Вернулся, как во сне, к подворотне и, задыхаясь от рыданий, опустился на колени над рассыпанными по мостовой дедушкиными открытками.

Домой на Алмалы Николенька добрался лишь к вечеру. Сперва спустился на Засыпкина. Но там ни души, тетки куда-то канули, дедушка не возвращался, понапрасну проторчал у ворот дома.

Узнав, в чем дело, отец, еще вчера сам работавший в том же продовольственном отделе уполномоченным по заготовке яиц, поспешил в комендатуру. Это был опрометчивый шаг, который мог стоить жизни. Дежурный русский офицер встретил посетителя по одежке — ласково, а выяснив, зачем тот пожаловал и кем собственно является, церемонно проводил в комнату, где его чуть ли не до полусмерти избили. Своего конца неосторожный уполномоченный избежал, как он позже рассказывал домочадцам, по великой случайности: его вытолкнули не в ту дверь, нет, наоборот, в ту единственную дверь, за которой был не двор с кровавой стенкой, поджидавшей очередную жертву, а тихий сад, обнесенный невысокой чугунной изгородью. Преодолеть ее человеку, почуявшему свободу, хоть и сильно побитому, большого труда не составляло.

А Федор Софронович так и не вернулся. И тела его не нашли, чтобы по-людски предать земле. Пропал человек, сгорел без следа. Лишь желтый саквояж его с открытками прибыл в дом на Алмалы, чтобы служить... Нет, не доброй памятью, а напоминанием о том страшном августовском дне. Может, потому-то и оставался десятки лет нетронутым.

Глава четвертая

18. Свадьба

Гайнан Фазлыгалямович ни в грош не ставил жизнь. Не чью-то конкретно и не свою лично, а вообще. Пусть она удачлива, но все одно, как ни крути,— временна, говорил он, и потому бессмысленна. Ни одно из жизненных достижений на якорь не поставишь, ни одной из заслуг от смерти не отгородишься. Лопаются жизни, как воздушные шарики. И голубые, и розовые лопаются.

Брюзгой он был. В то же время производил впечатление волевого человека. По крайней мере, первое время. А все эти разговорчики из него позже полезли.

В нашу жизнь он вошел пружинистой поступью бывалого человека, поскрипывая хромовыми сапогами, из голенищ которых били вразлет щегольские галифе.