Шейх и звездочет

— Юля, не могла б ты оставить нас с твоим братом на пару минут.

— Пожалуйста, — хмыкнула Юлька и вышла.

— Может, все-таки поздороваемся, — сказал Пичуга, протянув лодочку пальцев для рукопожатия. Шаих не собирался разводить церемоний, у него к нему, подлецу, один вопрос, но что-то заставило и Шаиха развернуть ладонь для мужского приветствия. Что-то неуловимо изменилось в Пичугинском обличье. Не было присущего лоска, шика, спало сияние с его картинного лика. Осунулся, поблек, в голубых глазах растерянность. Шаих промолвил, пригасив агрессивность:

— Один вопрос: саквояж с открытками у тебя?

Пичуга, как ожидал Шаих, не удивился вопросу, ответил устало:

— Нет его у меня.

— А мне сказали, у тебя.

— Кто сказал?

— Неважно.

— Увы, у меня его нет.

— У кого же тогда?

— Фу, ты, господи! — протяжно вздохнул Пичуга.

— У кого? — настойчиво повторил Шаих.

— У отчима твоего.

— Точно?

— Точно.

— Каким образом?

— Ну это уже второй вопрос... — В глазах Пичуги зажглись прежние холодные огоньки. Шаих нервно прибил непослушную челку, но она, только он убрал руку, вновь вскочила.

— Все ясно.

— А ясно, так что пытаешь?

— Хотел подтверждение от тебя получить.

— Именно от меня?

— Именно. — Незнакомый доселе, колючий комок злости врезался в груди, под горлом, и Шаих, задохнувшись, выбежал из комнаты. Он устремился к прихожей, к выходу, мимо портретов, водопадов, павлинов на стенах, но мгновенная и яркая вспышка погожего сознания остановила его: он же здесь не ради Пичуги, хотя и Пичуга нужен был...

Киям-абы полусидел на взбитых подушках. Был он в своей по моде тех лет полосатой пижаме, рядом кипа свежих неразвернутых газет.

— Присаживайся, — заговорил он на родном языке, указав на стул. — Я вот что хочу сказать...

Вошла Юлька.

— Сейчас пироги будут готовы.

— Юла... Кызым[19], нам поговорить нужно с Шаихом, — извиняющимся голосом сказал Киям-абы.

— Да что это такое, там секреты, тут секреты! — надула Юлька губы и удалилась.

— Я хочу вот что тебе сказать... Помнишь, я никак не мог вспомнить, где я видел твоего отчима.

— Помню, — насторожился Шаих.

— Так вот... я вспомнил.

— Где?

— В военкомате, в сорок четвертом. Это он меня тогда, часового, по голове...

Шаих медленно вырос со стула.

— Сядь, сядь...

— Не ошибаетесь?

— Нет, не ошибаюсь. Забыть этого типа — да, можно, но, вспомнив, ошибиться — нет. Я хотел тотчас позвонить в военкомат, в милицию, но подумал, сначала надо тебе сказать, посоветоваться...

— Не звоните, я сам.

— Чего ты хочешь предпринять? А-а?

— Пойду...

— Куда? К нему? Ах, как некстати я заболел, как не вовремя!

— Болезнь кстати никогда не бывает.

— Не торопись, Шаих, взвесим... И я мог без тебя принять решение, но он твой... Он муж твоей матери...

— Таких мужей...

— Тогда я тебе посоветую — пойди-ка ты без промедлений к Ханифу Хакимову, человек он основательный, умный и сделает самый верный из нас всех ход. Он о тебе очень хорошо отзывался. Как ты нас познакомил, мы с ним много разговаривали. Очень, очень основательный человек. Или вместе с ним ко мне зайдите. Но только смотри, такие люди, как Гайнан, чутки и коварны, чуть что заподозрит, ни одна собака его не сыщет.

— Так и сделаю, Киям-абы, вы только не беспокойтесь, вам нельзя волноваться. — Шаих коснулся сложенных на груди маленьких и прохладных рук своего старшего товарища. — Пойду, не буду тянуть. А вы, прошу, пока никому ни слова.

50. Одна на свете верная душа осталась

— Вы дома? — состряпал на лице удивление Гайнан, заходя к Николаю Сергеевичу после тяжелого «трудового вторника». — Ах, да, вы только по понедельникам работаете.

— Почему? — удивленно воскликнул со своего «поднебесья» Николай Сергеевич. Он, как обычно, что-то, лежа, писал. — Я работаю каждый день и каждую ночь и в данный момент вот же — пытаюсь завершить доклад к завтрашней конференции, да плохо получается, не могу сосредоточиться. А вы почему не на службе?

— Зуб разболелся, дьявол. Эх, жизнь, жизнь — одни мучения! Да и то: сегодня она есть, а завтра — пшик и готово. — Гайнан погрузился в кресло, звучно высморкался и, пристально разглядев содержимое носового платка, высказал один из очередных своих афоризмов: — Жизнь — это мясорубка, перекручивающая действительность, прости меня алла-бесмелла! — в дерьмо.

— В память, — не согласился с соседом Николай Сергеевич, — в память и в историю. — Он сел на кушетке. — За что арестовали Шаиха?

— Не арестовали, а задержали. Большая разница.

— По мне так — никакой. За что?

— Вас же, кажись, Николай Сергеевич, обокрали, вас... Или я ошибаюсь?

— Но он-то при чем?

— При чем, при чем... Вы же сами заявили в милицию.

— Ни в какую милицию никогда и ни о ком я не заявлял. И по этой самой возмутительной причине я был вчера там.

— И что? — еще раз высморкался Гайнан.

— А то, что никто мне вразумительного ответа не дал. То одного нет, то другого, к начальнику не пробиться, велели подождать, просили прийти как-нибудь на другой день... Я сказал, что буду жаловаться в обком партии.

— И что? — Гайнан спрятал носовой платок в карман.