Щит земли русской

– Ныне это невозможно, брат Парфен, потому как печенеги будут доглядывать за нами. Пусть успокоятся твоим якобы известием, что в Киев пришла совсем малая дружина, а прочие войска еще весьма далеки от стольного города. Дня через два-три уйдешь ночью. И скажи князю Владимиру, пусть не скупится и даст печенегам откупного. За это божественный император втройне выдаст ему золотом и товарами, лишь бы дружину прислал в Константинополь. Иначе Тимарь до зимы осядет под Киевом. Слух был, что и соседние торки собирают силы Тимарю в поддержку.

Парфен долго смотрел на белые стены осажденного Белгорода – над городом в розовых лучах подступающего вечера поднималась легкая серая дымка. Малыми карликами казались отсюда дружинники на помосте, и, словно степные былинки на слабом ветру, чуть приметно качались их длинные копья. Чем-то напуганные черные вороны медленно кружились над куполами церкви.

– Скажу, как ты просишь, – ответил Парфен, опуская жадный взор на вытоптанную землю под ногами.

Иоанн сердцем уловил нотку неискренности вырвавшихся слов младшего василика. Худые лопатки покрыли колючие мурашки озноба.

«Стрифна не поверил мне, а стало быть, выдаст безжалостному Василию. И быть мне брошенным в сырую яму к голодным тиграм! Ох, великий бог, спаси и помилуй от лютости человеческой!»

Пошел рядом, спотыкаясь на ровном месте – отчего-то вдруг в глазах потемнело.

После ужина Иоанн отозвал в сторону Алфена, высыпал ему в широкую и потную ладонь горсть монет и прошептал:

– Сядешь у изголовья Стрифны. Пусть спит спокойно… Но рассвет для него больше не наступит… Ты понял меня? Сделаешь так – прощу все твое воровство из моих возов, против уворованного втрое награжу, как возвратимся в Константинополь.

Алфен испуганно глянул на сумрачного Иоанна, по толстым щекам забегала нервная судорога. Подумал было отказаться, но увидел тонкие поджатые губы хозяина, смешался: в желтых глазах василика стояла холодная решимость, и Алфен понял, что с подобным повелением Торник подойдет к другому слуге, но тогда рассвета не видать и ему, Алфену. Соглашаясь, Алфен чуть слышно прошептал:

– Понял вас, господин мой. Сяду у изголовья и все сделаю…

Рано поутру в маленьком становище византийцев возник переполох с криками и руганью. Посланные от Тимаря нукеры, вернувшись, доложили кагану, что пойманный вчера Парфен Стрифна, должно быть опасаясь возмездия за свой умысел против всесильного кагана, выхватил нож у задремавшего стражника и своей же рукой пробил себе сердце.

Тимарь в понимающей улыбке покривил толстые губы и громко позвал брадобрея Самчугу к себе в шатер привести лицо в порядок.

* * *

В полдень этого же дня голова василика Парфена Стрифны была брошена печенежскими всадниками в киевский ров – таков был ответ кагана Тимаря на предложение русичей о мире. Русичи в ответ на это выбросили из города сломанную пополам стрелу: печенеги знали, что таков у многих народов знак непримиримой вражды.

Когда князю Владимиру сказали о горькой участи посланца Стрифны, он переменился в лице и долго сидел, придавив сердце широкой ладонью. Киевский воевода Волчий Хвост терпеливо ждал, сумрачно сдвинув седые и торчком стоящие брови. Задумался, отыскивая возможность для достойной мести коварным печенегам. Как ни прикидывай, а надобно ждать сбора всей силы земли Русской. Опомнился от нерадостных дум, когда услышал голос князя:

– Самим теперь надобно позаботиться, как получить весть от белгородского воеводы Радка.

Волчий Хвост с поклоном ответил, что пошлет в осажденный город самых лучших гонцов.

– Пошли. А несчастного Стрифну… его голову, повелеваю похоронить по христианскому обычаю, – распорядился князь Владимир. – Да надобно переслать приличное денежное вознаграждение в Константинополь женке и детям василика. Как знать, не терпят ли они там нужду горькую. – Подошел к раскрытому окну терема, долго смотрел, как за лесистыми холмами, на юго-запад от Киева, стлалось над Белгородом размытое ветрами светло-розовое облако пыли, смешанной с дымом печенежских костров.

* * *

Сквозь непроглядные заросли треховражья Янко прошел ночной кошкой – все слыша и видя во тьме. Но печенегов поблизости в дебрях не было. Они держались ближе к кострам, чужой ночи страшась, наверно. Да и верховой ветер так тревожно шумел над головой, словно бы отговаривал людей покидать освещенное кострами место.

Янко вошел в воду и почувствовал, что кожа на спине стала подобна коже старой лягушки: сплошь в пупырышках. Пересилил противный озноб и, легши на спину – лишь нос над водой чуть виден, – бесшумно, словно опытный барс, уходящий от погони, поплыл вдоль крутого правого берега реки. Плыл, поглядывая то влево, на отблески печенежских костров над кустами, на самом верху обрыва, то вправо – на займище, отгороженное от реки цепью огней: оттуда огненные языки костров сновали по воде длинными отсветами.