Щегол

— Ого, — сказал я, помолчав пару секунд. Так вот где Ксандра хранила свои чаевые — частично наличными, частично — в фишках. Там была еще куча разного добра, столько всего, что я поначалу все и не разглядел, но сразу заметил сережки с бриллиантами и изумрудами, те самые, которые пропали у мамы как раз перед тем, как отец сбежал.

— Ого, — повторил я, подцепив одну сережку. Эти сережки мама надевала на каждую коктейльную вечеринку, на каждый торжественный выход — сине-зеленая прозрачность камней, их порочный, полуночный блеск были такой же ее неотъемлемой частью, как цвет глаз или пряный, темный запах ее волос.

Борис хихикал. В куче денег он сразу углядел, сразу схватил цилиндрик из-под фотопленки и вскрыл его дрожащими руками. Окунул туда кончик пальца, облизал его.

— Бинго! — сказал он, натирая десны пальцем. — То-то Котку взбесится, что решила не приходить.

Я протянул ему на раскрытой ладони сережки.

— Да, мило, — отозвался он, даже не взглянув толком. Он вытрясал кучку на тумбочку. — За это пару штук можно выручить.

— Они мамины.

В Нью-Йорке отец распродал почти все ее драгоценности, даже обручальное кольцо. Однако Ксандра, как выяснилось, кое-какие украшения присвоила себе, и мне стало до странного тоскливо, когда я увидел, что она выбрала — не жемчуг и не рубиновую брошку, а дешевенькие подростковые штучки, например браслет, который мама носила в старших классах, с позвякивающими подвесками в форме подковок, пуантов и четырехлистного клевера.

Борис распрямился, пощипал ноздри, протянул мне свернутую в трубочку купюру.

— Хочешь?

— Нет.

— Давай. Лучше станет.

— Не, спасибо.

— Да тут граммов пятнадцать. А то и больше! Можем оставить немного себе, а остальное продать.

— Ты что, и его уже пробовал? — с сомнением спросил я, оглядывая распростертую на кровати Ксандру. Она, конечно, была в полнейшем нокауте, но мне все равно как-то не хотелось переговариваться через ее тело.

— Да, Котку его любит. Дорого, правда. — На минуту он как будто выключился, потом быстро-быстро заморгал. — Ух ты! Давай! — засмеялся он. — Вот, держи. Сам не знаешь, от чего отказываешься.

— У меня и без того мозги набекрень, — ответил я, шурша купюрами.

— Да, но это тебе голову на место поставит.

— Борис, я сейчас не могу удолбаться, — сказал я, засовывая в карман сережки и браслет. — Если бежать, то сейчас. До того, как сюда народ потянется.

— Какой такой народ? — скептически спросил Борис, водя туда-сюда пальцем под носом.

— Уж поверь мне, у них это все быстро. Приедет служба по опеке и все такое — я подсчитал наличку: тысяча триста двадцать один доллар с мелочью, с фишками было бы еще больше, тысяч пять, но это я, наверное, ей и оставлю. — Половина тебе, половина мне. — Я принялся делить деньги на две равные стопки. — Хватит на два билета. На последний рейс уже не успеем, но лучше выехать сейчас и поймать тачку до аэропорта.

— Прямо сейчас? Сегодня ночью?

Я перестал считать деньги и взглянул на него.

— У меня тут никого нет. Никого. Nada[46]. Я и опомниться не успею, как меня в детдом определят.

Борис мотнул головой в сторону тела на кровати — зрелище не из приятных, потому что распластавшаяся морской звездой Ксандра уж очень напоминала труп.

— А с ней как?

— Да какого хера? — взорвался я после недолгой паузы. — Нам-то что делать? Сидеть тут и ждать, пока она очнется и поймет, что мы ее обчистили?

— Ну, не знаю, — ответил Борис, с сомнением оглядывая Ксандру. — Жалко ее просто.

— Не жалей. Я ей не нужен. Она сама их и вызовет, как только поймет, что меня никуда не денешь.

— Их? Не понимаю, кто это — они?

— Борис, я несовершеннолетний. — Я чувствовал, как во мне вздымается знакомая волна паники, все происходящее, конечно, не было делом жизни и смерти, но чувствовал я себя именно так — комнаты заполняются дымом, все выходы перекрыты. — Не знаю, как у тебя на родине это все происходит, но раз у меня нет здесь ни семьи, ни друзей…

— Я! У тебя есть я!

— Ну и что ты сделаешь? Меня усыновишь? — Я встал. — Слушай, если ты со мной, то надо поторапливаться. У тебя паспорт с собой? В аэропорту понадобится.

Борис вскинул руки в типично русском жесте — стоп-стоп-стоп!

— Погоди! Слишком все быстро!

Я замер на полпути к выходу.

— Борис, да что, блин, с тобой такое?

— Со мной?

— Это ты хотел сбежать! Это ты меня просил с тобой уехать! Вчера ночью!

— И куда ты собрался? В Нью-Йорк?

— А куда еще?

— Куда-нибудь, где тепло, — тотчас же ответил он. — В Калифорнию!

— Это тупо. Мы там никого…

— Ка-а-лифорния, — промурлыкал Борис.

— Ну-у… — Я, конечно, почти ничего не знал о Калифорнии, но можно было смело предположить, что Борис — кроме пары тактов California Über Alles, которые он сейчас напевал, — не знал о ней вообще ничего. — А куда в Калифорнии? В какой город?

— Да какая разница?

— Штат-то большой.

— Ну и круто! Веселуха будет! Будем торчать целыми днями, книжки читать, жечь костры! Спать на пляже!

Я глядел на него невыносимо долгий миг. Лицо у него горело, а рот был весь в сизых пятнах от красного вина.