– Ну и как она тебе? – спросил он так тихо, что я едва расслышал. Что я ему мог ответить?
– Ну, вроде нормально.
– Она переменилась. – Он уныло смолк и засунул руки поглубже в карманы халата. – То есть это она и не она. Многих близких вообще не узнает, говорит с ними очень официально, а к чужим людям тянется, болтает с ними как со знакомыми, и как со старыми друзьями общается с теми, кого раньше и в глаза не видела. Мне сказали, что такое часто бывает.
– А почему ей нельзя слушать музыку?
Он вздернул бровь.
– О, иногда она ее слушает. Но, бывает, особенно по вечерам, музыка ее расстраивает – она начинает думать, что ей нужно упражняться, что нужно разучить какое-то произведение для школы, мечется. Очень тяжело. Когда-нибудь, конечно, на любительском уровне она сможет играть, ну, мне вроде так сказали….
Вдруг в дверь позвонили, и мы оба вздрогнули.
– Ага, – засуетился Хоби, взглянув, как я отметил, на невероятной красоты старые наручные часы, – пришла медсестра.
Мы поглядели друг на друга. Разговор был не окончен, нам еще столько всего нужно было сказать.
Снова звонок. В конце коридора загавкала собака.
– Рановато она, – заторопился Хоби, вид у него был слегка отчаявшийся.
– А можно я еще приду? Навещу ее?
Он затормозил. Казалось, он потрясен тем, что я вообще спросил такое.
– Ну, разумеется, можно, – сказал он, – приходи…
Звонок.
– …когда хочешь, – сказал Хоби. – Пожалуйста. Мы тебе всегда рады.
– Ну и как все прошло? – спросил Энди, пока мы переодевались к ужину. – Странно было?
Платт уехал на вокзал – он возвращался в школу, миссис Барбур ужинала с учредителями какого-то там благотворительного фонда, а мистер Барбур вел нас в ресторан при яхт-клубе, куда мы ходили только если миссис Барбур была вечером занята.
– Этот мужик знает твою мать.
Завязывая галстук, Энди скорчил гримаску: да его мать все знают.
– Странновато было, конечно, – сказал я. – Но хорошо, что я туда съездил. Держи, – добавил я, засунув руку в карман, – спасибо за телефон.
Энди поглядел, нет ли сообщений, выключил телефон и сунул его в карман. Постояв так какое-то время, с рукой в кармане, он поднял голову, но посмотрел не на меня:
– Все плохо, я знаю, – вдруг сказал он. – Очень жаль, что с тобой такая херня случилась.
Из-за его безжизненного, как запись автоответчика, голоса, я сразу и не понял, что он говорит.
– Она была очень милая, – сказал он, по-прежнему на меня не глядя, – ну, то есть…
– Ну да, – пробормотал я, не горя желанием продолжать разговор.
– Ну, как бы, я скучаю по ней, – сказал Энди наконец, почти что испуганно глянув мне в глаза, – я раньше никого не знал, кто бы умер. Ну, кроме дедушки Ван дер Плейна. То есть никого, кто бы мне нравился.
Я молчал. Мама всегда питала слабость к Энди – терпеливо расспрашивала про его домашнюю метеорологическую станцию, перешучивалась с ним насчет того, сколько очков он уже набрал в “Галактических сражениях”, пока он не раскраснеется от удовольствия. Молодая, озорная, неугомонная, ласковая – она была полной противоположностью его матери: эта мама вместе с нами швыряла фрисби в парке и обсуждала фильмы про зомби, разрешала нам субботним утром валяться с ней кровати, есть цветные сахарные хлопья и смотреть мультики; меня даже злило иногда то, каким оживленным, одуревшим Энди становился в ее присутствии – вечно ходил за ней хвостом, бубнил что-то там про четвертый уровень какой-нибудь очередной игры и не мог оторвать глаз от ее зада, когда она нагибалась, чтобы достать что-нибудь из холодильника.
– Она была крутяцкая, – сказал Энди своим нездешним голосом. – Помнишь, как она аж в Нью-Джерси повезла нас на автобусе на тот конвент любителей ужастиков? А помнишь Рипа, того маньяка, который все таскался за нами и уговаривал ее сняться в фильме про вампиров?
Я знал, что побуждения у него – самые лучшие. Но я еле-еле выносил все эти разговоры про маму и как оно все было До Того и потому отвернулся.
– По-моему, он к ужастикам вообще не имел никакого отношения, – продолжал Энди своим слабым, раздражающим голоском. – По-моему, он был фетишист какой-то. Все, что он там болтал про подземные лаборатории и привязанных к столам девушек, по ходу было старой доброй бондажной порнухой. А помнишь, как он умолял ее примерить вампирские клыки?
– Ага. Как раз после этого она и пошла к охране.
– Кожаные штаны, этот его пирсинг. Слушай, кто знает, конечно, может, он и правда снимал фильм про вампиров, но видно же, что он был просто мегаизвращенцем? С такой-то улыбочкой. И в вырез он ей все время пялился.
Я показал ему средний палец.
– Ладно, пошли, – сказал я. – Есть охота.
– Что, правда?
После маминой смерти я похудел килограммов на пять – хватило, чтоб это заметила миссис Свонсон и начала (вот стыдоба) взвешивать меня у себя в кабинете на весах, куда она обычно ставила девчонок с пищевыми расстройствами.
– А ты что, не хочешь?
– Хочу, но я думал, ты у нас следишь за фигурой. Чтоб на выпускном в платье влезть.