Щегол

Вырос он симпатичным. Даже когда он был совсем тощим и неуклюжим, проглядывала в нем какая-то обаятельная шельмоватость, сообразительность, огонек в глазах, а теперь его полуголодная дикость сошла, и все остальное сложилось как надо. Кожа у него загрубела, но одежда сидела на нем отлично, черты лица стали резкими, нервными – ни дать ни взять бравый кавалерист под личиной концертирующего пианиста, и еще я заметил, что его крохотные серые, торчащие в разные стороны зубки сменились образцовой белой, очень американской улыбкой.

Он поймал мой взгляд, щелкнул ногтем по белоснежному резцу.

– Новая мясорубка.

– Уж вижу.

– Шведский дантист ставил, – сказал Борис, махнув официанту. – Стоили, как чугунный мост. Жена весь мозг выела: Боря, что у тебя во рту, как некрасиво! Я говорю – да только через мой труп, но оказалось, лучшая моя покупка!

– Ты когда женился?

– А?

– Привел бы ее с собой тогда уж.

Удивление на лице.

– Ты что, ты про Мириам? Нет, нет, – он полез в карман пиджака, потыкал в экран телефона, – Мириам мне не жена! Вот, – он протянул мне телефон, – вот моя жена. Ты что пьешь? – спросил он меня и заговорил с официантом по-польски.

На экране айфона был снимок заснеженного шале, а перед ним – красавица-блондинка на лыжах. Рядом с ней, тоже на лыжах, стояли два закутанных по уши блондинистых ребенка неопределенного пола. Ощущение было такое, что это не снимок на телефон, а рекламный плакат какого-нибудь полезного швейцарского продукта, йогурта там или мюсли “Бирхер”.

Оторопев, я вытаращился на него. Он отвел взгляд с типично русским жестом, который я помнил еще со старых времен: ну вот как-то оно так.

– Это твоя жена? Серьезно?

– Ага, – ответил он, вскинув бровь. – И дети тоже. Близнецы.

– Мать твою.

– Да, – с горечью ответил он. – Родились, когда я еще совсем был молодой – слишком молодой. Время было не самое лучшее, но она захотела их оставить: Боря, как ты можешь – ну что мне было делать? По правде сказать, я их и знаю-то не слишком хорошо. И самого младшего – его нет на фото – самого младшего я даже не видел ни разу. Ему всего-то – сколько же? Недель шесть?

– Чего? – Я снова взглянул на снимок, пытаясь как-то совместить эту здоровую нордическую семью с Борисом. – Ты разведен?

– Не-не-не. – Принесли водку, запотевший графин и два крохотных стаканчика, он плеснул нам по стопке. – Астрид с детьми просто почти все время в Стокгольме. Иногда зимой приезжает в Аспен, покататься на лыжах – она была чемпионкой, участвовала в Олимпийских играх, когда ей девятнадцать было.

– Да ну? – спросил я, изо всех сил стараясь, чтоб это не прозвучало так, будто я ему не верю.

Если присмотреться, то сразу бросалось в глаза, что дети были уж слишком светленькие, слишком хорошенькие, чтоб иметь к Борису хоть какое-то отношение.

– Да, да, – очень серьезно ответил Борис, энергично кивая головой. – Ей-то всегда надо быть поближе к лыжне – а ты меня знаешь, терпеть не могу этот сраный снег, ха! Папаша ее – правый до ужаса, нацист прямо. Поэтому неудивительно, что у Астрид депрессия случается, с таким-то отцом! Мерзотный старый говнюк! Но они все как один бедные, несчастные люди, шведы эти! То смеются и бухают, а через секунду – мрак, ни слова. Dziçkujç, – сказал он официанту, который принес поднос закусок: черный хлеб, картофельный салат, два вида селедки, салат из огурцов со сметаной, фаршированные капустные листья, маринованные яйца.

– А я и не знал, что они тут и еду подают.

– Они и не подают, – ответил Борис, намазывая маслом кусочек черного хлеба и посыпая его солью. – Но я умираю с голоду. Попросил их принести что-нибудь из соседнего заведения, – он звякнул стопкой о мой стакан. – Sto lat![56] – сказал он старый свой тост.

– Sto lat. – Водка была ароматная, приправленная какими-то горькими травками, которых я не мог распознать на вкус.

– Ладно, – сказал я, утащив у него еды. – А Мириам?

– А?

Я растопырил пальцы, старый наш жест из детства – объясни, мол.

– А, Мириам! Она на меня работает! Правая рука, так, наверное, это называется. Хотя, скажу тебе, она стоит всех рук. Господи, какая женщина! Уж поверь, немного таких, как она, найдется. Чистое золото. Так, так, – сказал он, подлив мне водки, двинув мой стакан обратно. – Za vstrechu! – Он поднял свой стакан.

– А разве не моя сейчас очередь произносить тост?

– Да, твоя, – он звякнул стаканом о стакан, – но я есть хочу, а ты не торопишься.

– Тогда за встречу.

– За встречу! За удачу! За то, что мы снова вместе!

Мы выпили, и Борис тотчас же накинулся на еду.

– Так чем же именно ты занимаешься? – спросил я его.

– Тем-сем. – Ел он по-прежнему с невинной детской прожорливостью. – Много чем. Кручусь-верчусь, понимаешь?

– А живешь где? В Стокгольме? – спросил я, когда он не ответил на первый вопрос.

Он сделал размашистый жест.

– Везде.

– То есть в?..

– Ну, короче. В Европе, в Азии, в Северной и Южной Америке…

– Это обширная территория.

– Ну, – ответил он с набитым селедкой ртом, утирая с подбородка сметанный сгусток, – у меня еще маленький бизнес, если ты понимаешь, о чем я.